Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

френча последний патрон, оттягивает пистолет и аккуратно вводит патрон прямо в ствол. Он снимает фуражку и приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен.

      Во дворе раздаются крики, приглашающие его сдаваться.

      Он оборачивается ко мне.

      – Прощай, малыш… – говорит он. – Молодец, что плюнул… Плевали мы на них…

      Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок.

      Наступает тишина.

      Потом я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как что-то тяжелое, мягкое волокут по полу вон из избы, как на дворе начинается возня, брань и крики, которые разом умолкают. Я слышу топот многих убегающих ног и, наконец, теряю сознание.

      Когда я прихожу в себя, я слышу ровный гул где-то в стороне шоссе, а на дворе гомон многих голосов, перекликающихся по-русски. Женское лицо склоняется надо мной, и милый голос говорит по-русски:

      – Тося, примите раненого.

      Нежные руки осторожно поднимают меня с пола, им помогают другие руки, меня укладывают на носилки и выносят из избы.

      Я вижу колонны солдат, которые движутся по дороге в белых полушубках, окутанные паром. Кашляют заиндевевшие лошади кавалеристов. Танки скрежещут на поворотах. Октябрь 41-го года. Сибиряки подошли.

      Когда меня проносят по двору, я вижу офицеров и штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, накрытым фуражкой. А рядом солдат заканчивает рыть могилу, кидая землю саперной лопаткой.

      Последний раз я вижу белое, как мел, лицо этого человека и усики, темные от крови, когда один из полковников, наклонившись, отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его своей фуражкой со звездой.

      Потом меня несут к санитарному автобусу, обычному московскому автобусу, и около него я вижу капитана, который хмуро кивает мне.

      Я оборачиваюсь в ту сторону, откуда доносится сухой треск салюта, сделанного из пистолетов.

      – Товарищ капитан, – говорю я заплетающимся языком. – Комсомольский билет под полом… рация в избе… испорчена…

      Капитан вопросительно смотрит на дядьку в белом халате.

      – Ничего, – басом говорит тот. – Починим.

      – Будет жить? – спрашивает капитан. – Это у него первый бой.

      – Побегает еще, – говорит дядька. – Еще до последнего боя доживет.

      Разлука 4

      Последний бой

      В целевой бинокль я вижу панораму дальнего города, затуманенного дымом.

      – Вена… – говорю я.

      Я опускаю бинокль и сажусь в кабину рации-грузовичка, из рупоров которого слышна музыка гимна.

      – Давай, – говорю я, и грузовик медленно съезжает с холма на железнодорожные пути. По старой памяти меня часто подвозят радисты.

      Грузовик пробирается по путям, по которым вразброд идут солдаты в ватниках, положив руки на автоматы, висящие на груди.

      На рельсах догорают товарные вагоны.

      Издалека доносится тяжелое дыхание артиллерийского