Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

что Памфилий сказал про стихи Ржановского, что это не стихи, а дрянь.

      – Так и сказал?

      Анюта кивает.

      – Что поэзия – дело святое и для нее не важно, в каких чинах ходит автор…

      – А Ржановский что?

      – А Ржановский сказал: «Щенок вы и как таковой – нахал». И собрался уходить… Но не ушел.

      …Что стихи Ржановского продиктованы не органической песенной силой, которая заставляет помереть или написать, а продиктованы тщеславным желанием показать, что наши не хуже ваших и что физики тоже могут писать стихи. А кто этого не может теперь при всеобщем десятиклассном образовании, когда известны все слова и их большой запас и известны все элементы стиха – ритм, рифмы такие и рифмы сякие!

      – Тогда Ржановский начал страшно кричать, но я не поняла… Насчет интуиции, что ли? И насчет Бергсона, что ли? А?..

      …Что неизвестен только последний элемент, но он самый главный потому, что это поэзия. И что откуда берется песенная сила и красота, никому пока не известно, и ее может делать только тот, кому это отпущено, и никаким вашим киберам этого не осилить. Потому что все это будет имитация. А если не будет тех, кому это отпущено, то некого будет имитировать.

      – Тогда Ржановский схватился за грудь и сказал: «Долго ты еще меня будешь мучить?» – и вытащил из пиджака стихи и порвал, а я убежала.

      Все это так, конечно. Это бывало и раньше, только, может быть, не так резко. Непонятно только одно: почему старик пришел к Косте так поздно. Ведь уже ночь совсем, а Ржановский – человек режима. Тут что-то не так. Как сказал Горький, мысли метались у меня, как галка на пожаре… Последнее время Ржановский увлечен проблемой интуиции, ее физическим смыслом. И вдруг во мне что-то оборвалось. И вдруг я подумал, что, может быть (может быть!), Ржановский, томясь ощущением, что моя, вернее, наша схема верна потому, что хороша – это не тавтология, только некогда это объяснять, – и не находя логического подтверждения этому ощущению, пришел получить подтверждение нелогическое. В нем тоже есть своя логика, но особая, своя и пока непонятная, но она есть, и практика искусства ее подтверждает повседневно.

      Нелепая надежда на то, что Ржановский нашел решение, вспыхнула во мне. Значит, все напрасно, значит, напрасны были мои надежды, что я избавился от мыслей об этом, и я привязан к этой проклятой электронике, как пес к своей будке. Значит, все время жила во мне мысль об этой проклятой схеме, если я могу удрать с такого свидания. А я могу.

      Я отослал обратно Анюту и вернулся к Кате.

      Она поджидает меня веселая. Чуть больше веселая, чем нужно.

      – Катя, простите меня. Мне надо срочно уйти. Хотя бы на время.

      – Я понимаю, – говорит она. – Работа прежде всего.

      Я молчу.

      – Подождите, – говорит она. – Это все слова. Уже давно все ясно, а вы молчите.

      Я молчу. Мне еще ничего не ясно. Ясно одно: я должен поглядеть на Ржановского.

      – Прощай, малыш… – говорит Катя. – Молодец, что плюнул… Плевали мы на них!

      – Катя!

      – Идите…

      Когда я пришел к Косте, баталия уже заканчивалась.