Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

нее откидывается.

      И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…

      …Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.

      Слезы катятся у нее из глаз.

      Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.

      Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.

      – Прощай, – говорит Катарина. – Последний звонок… Помни меня…

      – Всегда… – говорю я.

      Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.

      Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.

      Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.

      Глава 5

      «Рио-Рита»

      Мы идем по ночной Семеновской. Катя молчит, я молчу. Пофыркивая, летят редкие такси. Все я видел и все я здесь, на Семеновской, знаю. О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро «Электрозаводская», направо по переулку – телевизионный театр, до этого – Театр Моссовета, а до этого – Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.

      А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».

      – Он поет, что он в раю, – говорит Катя. – Вы понимаете слова?

      – Нет. Мы учили немецкий, – говорю я.

      – Ваше поколение было совсем другое?

      – Каждое следующее поколение хуже предыдущего, – говорю я.

      – Вот как?

      – А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам – родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже.

      Катя молчит.

      – Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха – эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши». «Эпоха» – слово серьезное.

      – А у вас было много женщин? – спрашивает Катя. И сама немного пугается. – Вот вопрос, да?

      – Были… – отвечаю я.

      – Я задала дурацкий вопрос, – говорит Катя. – Можете смеяться.

      – Я не смеюсь.

      Я не смеюсь. Иду себе с девушкой на вечер. Свободный человек. Ничем не занятый. Моложавый. Сигаретка во рту.

      Вот и школа впереди. Тени проходят в коридорах, там, где классы, которые, конечно, сейчас заперты, чтобы не прятались в них парочки. Никто не подходит к окнам зала, так как в актовых залах высокие подоконники. Все я здесь знаю наизусть. Все здесь истоптано моими ногами.

      Все правильно. Но только когда мы вошли на школьный двор, двери школы были уже заперты.

      Мы стоим на пустом школьном дворе. Блестит вдали табличка, но слов не разобрать.

      – Пустяки, – говорю я. – Идемте.

      – Опоздали, – говорит Катя. – Двери уже заперли.

      Голоса наши звучат негромко, по-ночному. Катя мерцает своими глазищами. Она теперь совсем красивая.

      Я