Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах свешиваются анютины глазки.

      Мы подходим к подъезду, и мама озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.

      – Держись как следует, – говорит мама. – Не отвечай «ага». Руки в карманах не держи.

      Я отстраняюсь от руки матери и вхожу в подъезд.

      Мы поднимаемся по ступенькам на площадку второго этажа, и мама звонит в дверь. Дверь открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Куртка на «молниях». Тогда еще никто таких не носил.

      Узнав маму, он вынул трубку из рта и приветливо улыбнулся.

      – Пожалуйста, пожалуйста, – сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку.

      Мама торжествующе посмотрела на меня.

      – Это мой сын, – сказала она, – Алеша.

      – Очень приятно, – ответил он и, как равному, пожал мне руку. – Краус.

      Мы прошли в большую светлую комнату, где стояли тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в ярких обложках. Мама и Краус начали разговаривать по-немецки, в соседней комнате нестройный хор голосов, мужских и женских, бубнил глаголы в инфинитиве, но я ничего не слышал.

      Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально.

      – Познакомься, Алеша, это моя дочь, – как в тумане, донесся до меня голос Крауса.

      Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.

      Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.

      – Катарина, – сказала она и протянула руку. – А вы Алеша?

      – Ага, – ответил я.

      Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.

      – Идите в наш институт. Там интернациональный вечер, – сказал Краус.

      …Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.

      На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»

      – Я им еще покажу, – говорю я.

      – Кому?

      – Фашистам.

      – Если б ты знал, какие они, – говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. – Если б ты знал!

      А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.

      В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал