Никому не кабель. Яков Сычиков

эти зелёные и жёлтые листья, треплющиеся на ветру, как чья-то душа. Но как назвать мне их, когда столько раз их уже называли и даже обзывали, что я просто не решаюсь теперь назвать как-то ещё и обидеть эти жёлтые и зелёные, треплющиеся на ветру, как сопли простудника, листья. И ведь сколько я уже нанёс вреда человечеству, сколько ненужных употребил слов: вот «кажется», ведь это сплошное сомнение, – я сам как одно несомненное сомнение, – и опять же «как-то» аж два раза, и особое внимание обратите – «должен», всегда я что-то должен; да и «душа», в конце концов, тоже мне новое слово, а «треплющиеся» – вообще хрен выговоришь. Зато «простудник» – про это умный человек скажет: авторский неологизм. А вот «хрен» – это вульгаризм. Хотя  за что все так обрушились на бедный овощ – за то, что у него первой идёт ха, как и в другом популярном слове? Ну и хули такого?!

      Да, так я, видно, и буду со своим хреном и листьями сидеть здесь дурак дураком, пока умные (завзятые) люди будут щёлкать язычком, произнося и вливая в массы новые великие словечки и словечища. А мне – жалкому подобию-преподобию только и остаётся, как скомкать покомкстистее свою холщёвую мужицкую душу, засунуть её в коробку с надписью: «Осторожно: стекло!» – и закинуть на самую дальнюю антресоль. Не продавать же мне её за пять рублей, как книги на развале, – пусть лучше тама пылится, пусть отлёживается… Душенька моя, светозарная!

      Экспромт №14

      Хотел пойти поискать какой-нибудь работы, а весь день ушёл на поиски будильника, который звонил непрерывно и нервно и постоянно прятался от меня. То я видел его под кроватью, но как только видел, то он сразу исчезал он и в следующий раз появлялся совсем в другом, непредсказуемом, месте. Мать его! Я швырял в него трёхлитровыми банками, наполненными… Да что же это я, чем же ещё они могут быть наполнены, как не собственными испражнениями, рвотными массами, слюной, спермой и мочой?! Основательно и бескомпромиссно. Откуда столько? А сам не знаю. Будильник летал по квартире со страшной силой, будто взбесившийся кот. Я разбил об него всю посуду и кучу мелких и крупных хрупких предметов, а он всё скакал по квартире, мерзкий предатель, пока в полседьмого вечера его не настиг мой молоток. Будильник взвился вверх всеми своими пружинистыми кишками, выпрыгнувшими из него, как чёрт из табакерки. Я посмотрел по сторонам и увидел вдруг и ощутил всем сердцем погибший рассерженный день. Зазвонил телефон, и, подняв его, я услышал сдобренный насмешкой томный голос доктора. «Как поживаете?.. Угу. Желаю поприсутствовать!» Ну и так далее, а самое главное: доктор сказал, в который раз за последний месяц, что все рассказы мои, и стихи, и комедии, и дневниковые и путевые записи ни что иное как просто-напросто бредообразование губительного свойства, ведущее лишь к шизофрении, а не к Нобелевской премии и что, по всем признакам, мне давно стоит обратиться к нему за профессиональной помощью. Я согласился, и ровно через час доктор буквально вломился ко мне в дверь, которую я едва успел приоткрыть, чтобы она не сделалась снесённой с петель от выставленного вперёд крепкого плеча доктора. Как только он оказался в прихожей, он нагло полез целоваться и ко мне