Никому не кабель. Яков Сычиков

№12

      За окошком голая бесстыжая осень, ветер срывает последние листья с мокрой девочки, весь двор усеян мёртвыми скукоженными листьями, кажется, и моя душа вместе с ними, где-то там валяется, жухлая, простылая… А поэт Башмаков третий день сидит дома один, никого не пускает, кроме меня. Но я не прихожу, третий день не прихожу – стыдно и бессовестно с моей стороны. Но что делать? Пусть одумается поэт Башмаков в тишине, тогда и я поспею. Дома у поэта Башмакова все окна теперь закрыты, он не слышит запахи осени, не чувствует её пахучий уход. И только в это время года по истине природа даёт нам уразуметь, что всё смертно в этом мире – всё, и всему придёт… (здесь должно было быть нехорошое слово), но не стоит, не стоит думать, что всё бесполезно, что всё дерьмо теперь, а надо… надо. Да что мне! Поэт Башмаков сидит на горшке, поэт Башмаков не чешет в башке. Он накропал десяток-другой стихов и думает теперь, что свободен. Но нет, скажем дружно, друзья. Нам закомплексовка не нужна! Выходи на улицу, поэт Башкмаков. Выходи, сука!.. Нет, не пойдёшь?.. Ну и хер с тобой, сиди.

      Помнится, прошлым летом я был у Башмакова. Он тогда расставил у себя на столе много вещей и просил меня, чтобы я выбрал одну понравившуюся… Но всё это чушь, чушь… Главное!.. Она была вся такая несанкционированная, вся такая летучая, готовая взорваться, нежная, как наждачка, как первая осень, как русская революция. В просторном халатике, рваном, о трёх пуговицах. В заснеженных тапочках, пропахших психбольными за своё существование раз триста. Руки чуть обветрены, и лицо, и лицо… А потом мы зашли в её палату, и я снял свою одежду и голенький лёг на кушетку, и женщины все засмеялись: чтой-то будет! чтой-то будет! А санитары прибежали и вывели меня пьяненького и голенького и избили за дверью слегка, а затем ещё долго и сильно били в кабинете главврача Натальи Борисовны Струцкой, шлюхи с пятимесячным стажем. Будьте здоровы!

      С таким носом эпохальном – сказал бы даже охальном – грех, господа, ему жаловаться на судьбу-разлучницу, бесстыдницу и беспризорницу. Надо бы его сковородкой по башке опростоволосить, пусть помается, голубчик, гуттаперчевый…

      Я ужасно мнителен и через край доверчив. Недавно я отослал восвояси своего друга. Мой друг – поэт. Теперь он сидит где-нибудь в парке или кафе и лепит из палых листьев метафоры, вливает осень в стихи. Возможно, всё и не так; но нет, я верю, что  – лучше, чем могло бы быть. Всё должно быть лучше. И пусть одиночество, – кто не познал одиночества, тот вряд ли достоин писать. Иди работай – к станку. А всё было прекрасно, но  вот я стал замечать, что друг претендует на большее – он хочет сделать меня частичкой своей жизни, вернее своего образа жизни. А я не хочу быть просто чей-то частичкой, чьего-то образа. Я сам по себе готовый образ, у меня своя целиковая жизнь со всеми вытекающими, а он меня – частичкой… своей… Тьфу! Нет, не выйдет. Но как же быть, когда прицепиться к чему-либо было совершенно невозможно, он был невозмутимо честным и преданным другом, всё более захватывая меня в свои по-детски жадные руки. Но там, где кипят большие волнения не могут не найти место эмоции. Они прорвались бы так или иначе.