Весенняя вестница. Юлия Лавряшина

отозвалась Стася. – Скажу, что улетаю на Канары. Горящая путевка. Она знает, что у нас набирали группу радиослушателей, которые… которые… выиграли…

      У нее опять затряслись мокрые губы, всегда такие яркие, не знающие помады, а сейчас – синеватые. Не выдержав этого, Аля взяла ее руку и прижала к щеке, поцеловав ладонь. Раньше она никогда такого не делала, но Стася не удивилась, хотя должна была помнить, как они обе презрительно надсмехались над непременными девчоночьими поцелуйчиками. Им это было ни к чему, ведь их близость была глубже физической.

      – И знаешь что, – слегка успокоившись, снова заговорила Стася, – Митьке тоже лучше ничего не знать. Давай скажем ему, что операция была тяжелой… Что этот проклятый аппендикс лопнул…

      – Как раз аппендикс ни в чем не виноват, – пробормотала Аля.

      – Да! – она засмеялась, опять растирая слезы. – Вот уж точно… Договорились? Я и так Митьку измучила, я же понимаю. Хотя, что я могла поделать?

      – Ничего. Он тоже это понимает. Он же видит, где ты, а где он, – Аля указала сперва на потолок, потом на пол.

      Стася мрачно подтвердила:

      – Именно там я скоро и буду.

      – Ну, я же не об этом! Ты звонила на радио?

      – В прямой эфир… Передала привет своей печенке и заказала песенку… За меня позвонили. Конечно, в подробности не посвящали. Хотя от них-то скрывать незачем. Они, конечно, ужаснутся, но убиваться не будут, уж поверь. У нас хорошие ребята, но это ведь не друзья. Только вы с Митькой… А если уж совсем честно, только ты. Знаешь такую песенку? Красивая песенка… Тебе кто-нибудь говорил когда-нибудь: "Только ты…?"

      Але и вспоминать не требовалось:

      – Никто.

      – И мне никто, – бесстрастно заметила Стася. – Я всегда думала, что это – впереди. Что разумнее строить свою жизнь по западному образцу: сперва карьеру сделать, квартиру купить, а потом уже семьей обзаводиться. А вот, оказывается, можно и опоздать… Жизнь-то уже и кончилась…

      – Еще нет.

      – Да, конечно! – она горько усмехнулась, – лежа на диване в твоей каморке, я успею пережить свою единственную великую любовь… Что ты так смотришь?

      Але захотелось вскочить и пробежаться по палате – так мощно взорвалась внутри нее незаметно созревшая идея.

      – Ты что это? – с подозрением спросила Стася. – У тебя глаза какие-то шальные стали.

      "Но ведь это может быть только Линней, – в тот же момент поняла Алька. – Никого лучше и быть не может… Как же так… Линней?

      Ей стало так больно, что захотелось тоже забраться в постель и свернуться клубочком, бормоча только одно: "Нет-нет-нет". Она пыталась уговорить себя: "Не торопись. Нужно подумать… Может, и не надо этого делать."

      Но она уже знала, что надо. И торопиться тоже надо. Ведь месяц – это всего-навсего тридцать дней. А, может, и того меньше… Для единственной великой любви – это непозволительно короткий срок.

      – Ты сама-то не заболела? – у Стаси встревожено изогнулись черные брови, очень четкие в изломе.

      Многим это преломление казалось искусственным,