Весенняя вестница. Юлия Лавряшина

вообще не решалась взять трубку, а потом бросила ее куда-то и помчалась к Стасе, даже не оставив брату записки.

      В тот момент Алька о нем и не вспомнила, а теперь растерянно думала: "Как же – не сказать Митьке? Он же должен знать, что это – последние дни… Он же должен насмотреться на нее. Надышаться. Наговориться. С чем же он останется, если не успеет этого?!"

      Очередь продвигалась медленно, потому что каждый из звонивших испытывал непонятную Але потребность обстоятельно описать ход лечения и перечислить процедуры, которые принимает, и назвать лекарства. Краем уха выслушивая однообразные больничные исповеди, Алька с отчаянием думала, что даже заболевший человек не торопится жить, если никто четко не ограничил срок этой жизни. Людям нравится созерцать, как дни стекают между пальцами, сливаясь в тот самый поток, в который не войдешь дважды. Все знают эту истину, но почему-то не пугаются ее. И только единицы бросаются вслед за стремительным течением, пытаясь обогнать, или хотя бы сравняться в скорости, ведь эта река иссякает быстрее всех остальных.

      "О чем он пожалел бы, вспомнив вчерашний день, если б сегодня ему поставили такой диагноз, как у Стаси? – пыталась угадать Аля, не замечая того, что слишком откровенно разглядывает старичка, то и дело поддергивающего пижамные штаны. – О чем я сама пожалела бы? Я знаю… О господи, как страшно даже думать об этом! Я пожалела бы… Я сейчас жалею о том, что слишком мало времени провела вчера с Линнеем. Я еще не знала, что это в последний раз. Я только что узнала… Значит, я уже решила? А что тут решать? По-другому и быть не может…"

      Ее сердце сбивчиво отстукивало два такта – Лин-ней… Лин-ней… Альке то и дело казалось: стоит ей определенно сказать себе, что да, я решилась, и это двусложное биение тотчас затихнет. Совсем. Как, бывает, умирает в утробе нежеланный ребенок, чувствуя, что душою мать уже отказалась от него.

      Альке внезапно вспомнилось, как они лепили пельмени к двадцатипятилетию Стаси. Полуодетая именинница время от времени промелькивала на кухне, одаряя добровольных рабынь счастливой улыбкой, и никто из подруг и не думал роптать. Тогда-то мать Стаси и шепнула Альке с растроганностью, которая теперь казалась чудовищной: "Какая красавица выросла, а? Веришь, а ведь я ее не хотела… Чего только не перепробовала, чтобы вытравить. Даже свечку в церкви ставила, чтоб Бог прибрал, пока не родилась. Тайком в церковь ходила, тогда ж это не одобрялось…"

      "Почему?" – обомлела Алька, забыв защипнуть край пельменя.

      "Так ведь социализм был…"

      "Да нет! Почему вы ее так не хотели?"

      Дряблые складочки возле губ напряглись и расползлись в смущенной улыбке: "Да я больше не ее, а замуж не хотела. Парень-то у меня другой был, я его с армии ждала. А этот так… Но ничего. Прожили жизнь, и слава Богу!"

      С трудом освоившись с тем, что мир может измениться так легко, по-житейски, Аля со страхом спросила: "А Стася об этом знает?"

      Ее мать не сразу и вспомнила: "Да вроде, я не говорила… Неловко как-то!"

      "И не говорите!"

      Она удивилась: "Думаешь, обидится?