Сохраняя веру. Джоди Пиколт

купить котенка. Мне подарили его при условии, что все другие животные останутся за дверью.

      В то время я как раз взяла в библиотеке книжку, где принцессу звали Присциллой. Так я и назвала свою питомицу. Ночью она спала у меня на подушке, а ее хвост обвивал мою голову, как меховая шапочка. Я кормила ее молоком из своей миски с кукурузными хлопьями, надевала на нее кукольные платьица, шляпки и хлопчатобумажные носочки.

      Однажды мне пришло в голову искупать Присциллу. Мама объяснила мне, что кошки боятся воды: они вылизывают себя дочиста, но никогда не моются. Но еще мама говорила, будто котенок не позволит себя пеленать и катать в игрушечной коляске, и оказалась не права. Поэтому солнечным днем, дождавшись, когда мама уйдет заниматься своими делами, я набрала на заднем дворе ведро воды, подозвала Присциллу и опустила ее туда. Она боролась: царапалась и извивалась изо всех сил, но я крепко держала ее и терла шерстку мылом, которое стащила из родительской ванной. Я тщательно вымыла все те места, которым мама всегда призывала меня уделять особое внимание. Но о том, что котенку нужно давать дышать, я забыла.

      Родителям я сказала, что Присцилла, наверное, как-то сама упала в ведро. Мне поверили: очень уж сильно я ревела. Потом я долго не могла забыть, как хрупкие косточки шевелились под шерсткой. И даже сейчас, засыпая, я иногда чувствую на ладони тяжесть маленького тельца. Больше у меня никогда не было кошки. И о том, что тогда случилось, никто не узнал.

      – Мэрайя, ну и зачем ты сейчас рассказываешь мне об этом? – спрашивает мама, невозмутимо глядя на меня.

      Я бросаю взгляд на дверь маминой гостевой комнаты, где Вера играет в пуговки.

      – Ты знала?

      – Что?

      – Что я утопила Присциллу.

      Моя мать округляет глаза:

      – До этой минуты, разумеется, нет.

      – А папа?

      Я считаю: Вере было два года, когда умер ее дедушка. Может ли она его помнить?

      Мама дотрагивается до моей руки:

      – Мэрайя, ты нормально себя чувствуешь?

      – Нет, ма, не нормально. Я пытаюсь выяснить, откуда моя дочь знает то, о чем я ни одной живой душе не говорила. Я пытаюсь понять: у меня рецидив, или Вера сходит с ума, или… – Я замолкаю, стыдясь того, что хочу сказать.

      – Или что?

      Я смотрю сначала на маму, потом в конец коридора, откуда слышится Верин голосок. О таком говорить непросто. Это не то же самое, что похвастаться умением ребенка решать сложные задачки по математике или плавать на спине. Это вселяет тревогу, это проводит черту между мной и человеком, которому я решаю довериться.

      – Или Вера говорит правду, – шепчу я.

      – О господи! – восклицает мама, хмурясь. – У тебя рецидив.

      – С чего ты взяла? Почему так трудно допустить, что Вера разговаривает с Богом?

      – Спроси об этом мать Моисея.

      Меня поражает догадка.

      – Да ты ей не веришь! Не веришь собственной внучке!

      Выглянув в коридор и убедившись, что Вера по-прежнему занята игрой, мама шипит:

      – Нельзя ли потише? Я не говорю, что не верю ей. Просто я не тороплюсь с выводами.

      – В