Обручник. Книга третья. Изгой. Евгений Кулькин

пишу иероглифною ручкой,

      Чернил хватает лишь на три строки,

      И потому-то строки неминуче

      Так коротки.

      Сталин хмыкнул.

      Потом поднялся, сходил к конторке, взял там чистый лист бумаги и, вернувшись на место, размашисто расписался на нем той самой ручкой, которую только что подарил ему Бухарин.

      – На, – протянул он лист Николаю Ивановичу.

      – Зачем? – спросил Бухарин.

      – На память, – ответил Сталин и добавил: – Когда захочешь меня оклеветать, то можешь перед подписью нацарапать чего хочешь.

      И не очень тактично заключил:

      – Ведь не откажусь.

      11

      Только что отстонала пурга.

      Та, что приходит с Ледовитого океана.

      И наступило благостное затишье.

      Снег слепит до рези в глазах, как бы дразня своей нетронутостью.

      Несмотря на то, что конец марта, а признаков весны здесь нет никакой.

      Лишь дважды – по-артиллерийски протяжно лопнул на Енисее лед.

      Лука взял какой-то прутик и вывел на снегу четыре цифры – 1925.

      И, словно обидевшись на вмешательство в нетронутость, чуть взвизгнул в крычном заторе ветерок, и метель верблюжьей слюной потянулась куда-то вбок.

      И уже через минуту тех четырех цифр уже не было.

      Хотя заходить в жилье не хотелось.

      И, как оказалось, не зря.

      Полозья визганули где-то за спиной, и не очень дружелюбный голос вопросил:

      – Скажите, жив еще ссыльный епископ?

      Неведомо, но что-то ему ответили.

      Но к приезжему вышагнул сам Лука.

      – Я за вами, – сказал, как теперь выяснилось, посланник из Туруханска.

      Епископ вошел в свое жилище, и на глазах выступили слезы.

      Нет, ему не жалко было оставлять этот медвежий угол, в котором лед лежал круглый год, и ночлежную нору из оленьих шкур, равно как и комнату им когда-то уклеенную оберточной бумагой.

      Но тут оставалось что-то большее, чем быт.

      Взоры людей, которые сейчас отводят глаза.

      Может, чем не угодил.

      А скорее всего, чтобы тоже не выдать того же, чего он не стыдится теперь, – слез.

      Приезжец не торопил.

      Спешило само сердце.

      А может, и в целом кровь.

      Она истосковалась по множеству.

      По всему, что делает взор, пусть и гневный, но никогда не унылый.

      А вот и прощание.

      – Если в чем не угодили, – сказал председатель станка, – не обессудьте.

      А мужик, который вел у епископа истопные дела, сказал:

      – А печку мы вашу разыграли в лотерею.

      – Но постель я никому не отдам, – подала голос прачка.

      И только повариха молчала. Потом все же сказала:

      – Бросьте в котелок льдинку. – И уточнила: – На счастье.

      Отъехали.

      Крестное знамя вслед.

      Ехали молча.

      Вернее, ни слова не проронил возница, а епископ все время говорил:

      – Все же есть справедливость на свете. – И добавил: – Даже у Советской власти.

      Возница поежился.

      – Вы не заболеваете