Мания. 1. Магия, или Казенный сон. Евгений Кулькин

выстрелишь так откровенно

      В то место, которым был глух,

      Чтоб грех до восьмого колена

      Клевал, словно черный петух.

      Чтоб давняя присказка зрела:

      Подкову найдешь – разогни,

      И чтобы державное дело

      Твои не итожило дни.

      А личное… Что в нем корысти?

      Отец! Я – живой! Я – у ног!

      Достойный резца или кисти,

      Тобою низвергнутый Бог!

      Паузе не дали постоять и секунды, тут же раздались сперва жидкие хлопки, а потом и целая овация. Все смотрели на Вениамина, который, словно позируя художнику, томно опустил долу свои очи.

      Прялин глянул на Куимова. Тот, упершись лбом о запястье, кажется, прикрыл от стыда глаза. Как-то виновато, точнее, загнанно улыбалась Светлана Ларисова. Зато Конебрицкий ликовал. Вскочив, он то и дело выкрикивал:

      – Браво!

      – Ну как тебе сынок? – спросил Прялин Геннадия, когда они после поминок вместе вышли на улицу.

      Шел дождь. Но мелкий и такой как бы спотыкающийся. И глохлые звуки, медленно копошащиеся в отдалении, копились в сознании, чтобы каждый мог, рассортировав их, понять, что чуть погуживает – это завод, а пошикивает – паровоз-кукушка, к тому же надрезая тишину своим резким, срывающимся в сиплость гудком.

      – Его смерть, – тихо начал Куимов, – была предлогом, чтобы показать, кто есть кто.

      Георгий кивнул.

      – А потом, – продолжил тот, – будут говорить примерно так: «А помните, мы с вами встречались на поминках? Какой был человек! И представьте, мой лучший друг!»

      – Ну уж ты наговоришь, – не согласилась Светлана.

      – Мы недавно с ней, – кивнул он на жену, – были в одной компании. Ну среди прочего разговора речь зашла о Боге. Ну один что-то сказал, второй. И вдруг одна особа как закричит: «Что вы мне этим Богом голову морочите?» И – в рев. Насилу ее успокоили.

      – В самом деле, чего она сорвалась, до сих пор неясно, – подтвердила слова мужа Ларисова.

      – Да что же тут непонятного: ненавидят они не только нас, но и веру, которую мы исповедуем. И Россия для них, как гора искушения.

      Прялин знал Куимого давно. Ведал о его привязанностях, тяжелых, как болезнь, которые он переживал с томительной последовательностью: сперва шли вздохи, перемежающиеся сомнениями, потом, вроде бы случайные встречи с той, которая стала предметом вожделения, следом – уже надоедливое – препровождение и наконец тягостное преследование с истерикой постоянной ревности и, как правило, необоснованными упреками.

      Однажды, гостя у Геннадия, Прялин оставил у него одну подтяжку. Что потом было – и не описать! Светлана рассказывала, как он, явившись среди ночи из якобы длительной командировки, первым делом, войдя в квартиру, рывком отпахнул занавесь, что загораживала дверь на балкон. Там никого не было. Но ревность, видимо, еще хмелевато бродила в крови, потому он, хотя и без прежнего рвения, заглянул в шкаф и даже за диван. И вдруг заметил, как со шкафа свисает подтяжка…

      И Прялин до сих пор не знает, что надрало его позвонить как раз в эту минуту и спросить про свою пропажу.

      А Светлана уже рыдала в трубку.

      На углу следующей улицы они расстались, и Прялин вдруг почувствовал себя страшно одиноко. И он, наверно,