Мания. 1. Магия, или Казенный сон. Евгений Кулькин

телевизор. И не абы какой, а цветной. Тогда, помнится, одетый во все балахонное, он зашел к соседям, где жила девица, бросающаяся в глаза своей соблазнительной дурашливостью. О чем они говорили, он не помнит, только знает, что в бестомительном сладком азарте она отдалась ему, даже забыв спросить его имя.

      Помнил он и тот уютный, этакий домашний вокзальчик, куда обычно собиралось под вечер все мужское население округи. И именно там, в коридоре, нестойко проживал веселящий ноздри запашок. Его приносили с собой те, кто выходил из левой части вокзала, где был полупустой, но таинственно обожаемый буфет. Возле его стойки и толкались эти мужички. Не видать, чтобы пили. Да и закусывали тоже. А вот запашок уносили. И почему-то непременно шли в ту часть зала ожидания, где было написано: «Места для пассажиров с детьми». Там они с удовольствием дышали, кто-то даже порывался покурить. Но его останавливали товарищи. И между ними, как скрип сцепок, култыхался иносказательный, из одних намеков разговор.

      – Как нынче парок? – спрашивал один.

      – Ништяк! – отвечал второй.

      – А чего же из ноздрей не идет? – вопрошал третий.

      Не всякий бы понял, о чем речь. А Прялин знал. Это мужички обсуждают качество самогона, которым из-под прилавка шаловливо торгует буфетчица Тося, двоюродная сестра того, у кого Георгий снимал дачу.

      Хозяина дачи звали Каллистратом. Он был вял на движения, но быстр глазами и скор на язык. И вот эта аритмия и делала его забавным. В складках его мозга, как он утверждал, жили мыши.

      – Веришь, иной раз вот так ночью скребышат, скребышат, – рассказывал он. – Потом попискивать начинают. И вот тут-то я как котом заору! И веришь, сразу куда чего девается!

      Он на минуту умолкал, потом продолжал:

      – Может, меня ученым показать? Гляди, я и для науки сгожусь. У нас, говорят, вон там, – указал он на придвинувшийся к дачам одинокий четырехэтажник, – один Соломон живет по фамилии Дымшаков, так он свой скелет давным-давно продал для научного обобщения. Потому и в землю зароют только бурдюк.

      Напротив того сугубо городского дома был скучноватый, из низеньких кусточков, сквер с пестро раскрашенными, без грядушек похожими на ящериц скамейками. Сквер этот редко привлекал к себе любителей отдохнуть. Его просто терпели, как то, что со временем перерешится само собой. Но чаще его обходили как вниманием, так и надобностью. И потому дали ему странное название Мотузок.

      Когда же достаточно темнело, чтобы слить с остальным пространством серость скверика, а лампы, коконами свисавшие с изогнутых над скамейками столбов, еще не наливались молочно-тусклым, каким-то прокислым светом, сюда – по спешной команде – заглядывали торопливые выпивохи из тех, кто не привык рассусоливать и считал самым надежным хранилищем спиртного собственный желудок. После них в скверике оставалась порожняя посуда. Ее, по первой рани, собирал наутро житель четвертого этажа дома напротив Дымшаков, делая – для досужего глаза – вид, что старательно выгуливает ничейного, за ним увязавшегося пса.

      В это же время,