Мания. 1. Магия, или Казенный сон. Евгений Кулькин

старейшина повелел всем домочадцам встать вокруг трапезного возвышения и начал дохлым голосом:

      У дороги чибис,

      У дороги чибис.

      Он кричит,

      Волнуется, чудак.

      И тут ему подвторило сразу несколько голосов:

      Ах, скажите, чьи вы,

      Ах, скажите, чьи вы,

      И зачем, зачем

      Явились вы сюда?

      Потом пели только дети, и концовка песни звучала так:

      Мы друзья пернатых,

      Мы друзья пернатых

      И твоих, твоих

      Не тронем чибисят,

      – Вот эта песня, – сказал старейшина рода, когда все после пения уселись, – и кормит нас уже много лет.

      Ему зааплодировали.

      В другом же месте острый драматизм приобрел еще один, тоже на глазах Конебрицкого происходивший, ритуал. Это когда Вениамин Бейм заставлял каждого, к себе входящего, стоять на голове. Тот, у кого это получалось, уходил в комнату, где слышались женские голоса. А кому не удавалось соблюсти противоположную естеству вертикальность, пировал в переднем зале, где в основном находились люди пожилые и, как показалось Косте, неинтересные.

      Конебрицкий, естественно, попал в комнату, которую про себя окрестил «интимной». И был встречен там так, словно являлся светилом нашего столетия. К нему со всех сторон лезли обниматься, а девушки целовали во что только доставалось.

      – Ну вот! – вскричала одна из них – крашеная блондинка. – В нашем полку прибыло и еще одним настоящим мужчиной!

      Костя засмущался, подумав, что после стойки на голове, сейчас потребуется еще какое-либо, не менее забавное, но, главное, трудное испытание.

      Но его ничего больше делать не заставили, а посадили между той самой блондинкой, которую звали Нонной, и чернявенькой, славно так прикартавливающей девушкой, которая представилась так:

      – Геля Савв – очень начинающая поэтесса.

      – Это она скромничает! – произнесла крашеная. – Тут нам такое читала – мы сейчас чуть с ума не посходили от ее стихов!

      – Вы меня смущаете, – промямлила поэтесса. – А потом я очень стесняюсь, ежели все это услышит Вен.

      И в это время в комнату зашел Бейм.

      – Ну что, перезнакомились? – спросил.

      – Частично, – произнес Конебрицкий.

      – Ну тогда я это ускорю, – сказал хозяин дома. – Вот это, – указал он на ту, что в уголке бесстрастно покуривала, – Люся Ряпис – она умудряется художественные завивки делать на абсолютной лысине.

      Все засмеялись.

      – А Марине Тяпич, – он положил руку на плечо девушке, которая оказалась рядом с ним, – если есть цена, то только в долларах. Она единственная мире художница, которая нарисовала свой автопортрет в том естестве, к которому стремится каждая женщина.

      И Конебрицкий неожиданно для себя спросил:

      – В каком?

      – Ну чего ты томишь человека? – обратилась художница к Вениамину. И, оборотившись к Косте, сказала: – Голая я, понимаешь?

      – Почти! – сказал он. – Ежели бы не было