Мания. 1. Магия, или Казенный сон. Евгений Кулькин

вполне приличным нейтралом.

      К блюду с капустой, видимо, символизирующей его отношение к земле, и рюмке с водкой прибавилась и тарелка с супом, в которой кудрявым бликом плавало солнце.

      Прялин чуть подобернулся и увидел еще одного своего знакомого – писателя из Волгограда Куимова. Геннадий Александрович был со своей супругой поэтессой Светланой Ларисовой.

      – О! – вскричал Куимов. – Я же говорю – Ноев ковчег! Кого тут только нету!

      И он подошел к Прялину.

      – Я, пожалуй, перейду к вам, – сказал Георгий, увидев, что рядом со Светланой есть свободное место.

      – Иди, – произнес Геннадий. – Но учти, что тебя могут хватиться.

      И – не ошибся.

      Как только Прялин направился к столику Куимова, как невесть откуда появилась та самая, что их с Абайдулиным привела, женщина в траурной накидке и тихо поназидала:

      – Сидите, пожалуйста, по своим местам.

      И опять куда-то скрылась.

      Геннадий понимающе развел руки.

      Сперва Прялину казалось, что ждут священника. Вернее, кто-то сказал:

      – За попом поехали.

      А потом, когда в зал зашло несколько человек, увидя которых некоторые чуть не зааплодировали, он понял, что ждали какое-то начальство, именно оно припожаловало в последнюю минуту.

      И точно. В динамиках послышалась хрипотца и торжественный голос сообщил:

      – Есть предложение по старому христианскому обычаю помянуть нашего товарища и друга, соратника и просто хорошего человека Деденева Климентия Варфоломеевича, так не вовремя оставившего наш мир на хребте высочайших социальных преобразований.

      Говоривший, видимо, отник от той бумажки, по которой читал заготовленный заранее текст, и произнес совершенно другим, менее засталившимся голосом:

      – Пусть земля будет ему пухом!

      И тут же все вокруг оживленно завозились, чуть ли не загигикали, потому как Деденев ушел-то вовсе не в землю, а сгорел на огне. На это кто-то громко и сказал:

      – При жизни по угольям ходил и сейчас в золу превратился.

      Выпили, естественно, не чокаясь, по первой. Зажевали кто чем, и пошли речи, которым, казалось, не будет конца.

      Что только не мололи, о чем только не вспоминали. А потом к микрофону подошел Вениамин Бейм.

      – Разрешите мне, – сказал, – прочитать стихи, которые я только что написал в память о своем отце.

      Все замерли.

      – Только они, – продолжил он, – сугубо личные, и ежели кого-то малость шокируют, то заранее прошу извинения.

      Пауза была выдержана в классических тонах, и заунывно торжественный, совершенно недеденевский голос повел:

      Ты был ослеплен и державен,

      Ты был возвеличен толпой,

      И даже немыслимый Сталин,

      Который лишь Господу равен,

      Беседовал чинно с тобой.

      Ты внес осторожную лепту

      За то, чтобы явное вновь

      Однажды призвало к ответу

      Рожденную страстью любовь.

      И вот я стою пред тобою,

      Похож, как две капли воды.

      Идущий