Мания. 1. Магия, или Казенный сон. Евгений Кулькин

душу Георгия:

      – Все образы, а может, даже личины, в которых я перебывал, на здоровую психику не вместить ни в одну жизнь человеческую. Потому я занял у Бога себе небольшой кусок неосвоенного, как вековая целина, долголетия.

      Он немного помолчал, потом продолжил:

      – Когда я выкраиваю себе отпуск, меня постоянно начинает преследовать желание написать о себе, пусть это и нескромно будет звучать, хорошую книгу.

      – Ну и правильно! – вскричал Георгий слишком легковато, как это тут же понял. Призвание было не из тех, которые должны были родить летучий пафос.

      – И пролог этой книги я уже несколько раз, конечно мысленно, проходил. Потом брал перо…

      – Ну и что? – отсчитав ровно десять шагов, спросил Прялин.

      – Когда я перечитывал все то, что решил отрядить в пролог, то понимал – книги не будет. Ее съедает нетерпение все сказать в прологе. И неожиданно думалось: «А вообще, нужна она, книга?» И, главное, кому я ее, собственно, адресую? Если себе, то мне и так давно все известно и понятно. В назидание другим, то у них, уверен, все складывалось если не так же, то почти так. И им это совершенно будет неинтересно.

      Георгий понимал Деденева. Он сколько раз ловил себя на подобном ощущении. Ежели все говорилось в прологе той же статьи, то тут же тебя поджевывал вопрос: а зачем, собственно, писать саму статью?

      И он вдруг сказал:

      – Я, знаете, больше книги читаю из-за того, чтобы выудить какую-то новую для себя мысль. Чтобы, да простит мне Бог, стать богаче благодаря уму неведомого мне, но близкого по духу человека.

      Но тогда Деденев так и не показал Георгию своей рукописи.

      – Как-нибудь в другой раз, – сказал.

      И этого раза, до самого нынешнего дня, так и не случилось.

      Они миновали, казалось, бесконечную Кремлевскую стену, перешли мост. Рядом ухал завод, куя городу рабочую бессонницу. А Климент Варфоломеевич все молчал.

      Потом неожиданно произнес:

      – Когда-нибудь одна из статей у тебя начнется такой фразой: «Это было в пору, когда никто не думал об одичании столицы».

      И Прялину стало страшно. Кажется, этот глыбистый человек знает что-то такое, чего еще неведомо ему и, может, так и останется им никогда не познанным и незнамым. И он видит сквозь толщу лет, а может, и десятилетий, когда его уже наверняка не будет в живых, а он, Георгий, доскребется до его нынешнего возраста и вот так будет загадочно поучать какого-нибудь юнца, говоря привлекательно-загадочные фразы и поселяя в неопытную душу радостное возбуждение.

      – Знаешь, что выправляет нравственность? – неожиданно спросил Деденев.

      Прялин всхлипнул нерожденным на зубах словом и, в общем-то, смолчал.

      – Это глупая смелость отдаваться первому встречному.

      Георгию хотелось сказать, что, мол, это касается женщин, а как это звучит в мужском исполнении?

      Но он ни о чем не спросил, тем более что, пересекая полосу алеющей рекламы, Деденев произнес:

      – Вот это встретил