Мания. 1. Магия, или Казенный сон. Евгений Кулькин

деле он подпал под пресс национальных эмоций, отторгающих реформы.

      Георгий, хоть и было ему страшно интересно все, о чем бы ни говорил Деденев, был несколько разочарован тем, что тот ничего не говорит о побудившем его вызвать сюда в такой неожиданной срочности.

      – Он думал, – не унимался Климент Варфоломеевич, – что ускорение реформ и номенклатурная рутина несравнимы по силе.

      Дождь зачастил. И они ринулись под навес деревьев. И под наклоненной кроной одного обнаружился зыбкий зеркальный просвет. И именно в нем оказались в тот самый миг, когда Деденев сказал:

      – Я хочу, чтобы ты до конца познал, чем кончаются игривые истории, как с женщиной, так…

      – С кем? – подторопил Прялин.

      – С ЦК!

      Казалось, поспешное движение, которое Георгий сделал, смяло тишину и, кажется, даже разорило сумрак, где-то заметались неуправляемые ничем огни. И страстные терзания, что преследовали его молодость, наконец обрели ту самую загнанность, когда ликующие крики, сопровождающие его последнее время, оказались отсечены собственным одиночеством, умудрившимся быть менее тягостным, чем развлекательная беседа на двоих.

      И мучительная радость подгоняла его скорее сознаться, и он со сдержанной гордостью произнес:

      – Да, со мной беседовали.

      Деденев с насмешливой почтительностью снял перед ним шляпу.

      – Поздравляю! – И добродушно прибавил: – Как аванс к тому, что ты сделаешь желаемую карьеру.

      Это неприязненное восхищение ранило душу.

      Но вдруг – на хрипотце – Деденев пропел:

      Недаром нас держат,

      Недаром нас держат

      Якоря родных могил.

      И Прялин неожиданно вспомнил, что Климент Варфоломеевич когда-то служил на флоте.

      – Однажды, – вдруг заговорил Деденев, – я попал в один притон, хотя с виду он казался вполне приличным заведением. Но меченный харкотиной пол говорил, что о культуре там не имели и приблизительного понятия. И у каждой девушки был запас готовности ублаготворить тебя по полной программе. И они вились вокруг меня, совершая хождения, похожие на диковинные подскоки журавлей. А один тип с подловатой усмешкой признался, что много лет жил с моей первой женой. Ну и поскольку он был не только пошловат, но и лыс, а его мир не столько занятен, сколько безнадежен, на меня навалилась некая прозрачность. Я стал многие события видеть наперед. И, омяв до смягчения голос, словно минуту назад не хотел неистовствовать высоким криком, который давил бы на ушные перепонки, чтобы хоть этим ослабить боль души, мне вдруг понялось главное: как изъеденную кротовинами пустошь, я эту жизнь знал всегда. Знал, но ею не жил. Проходил мимо, проносил разбитое сном лицо. Брел к реке, чтобы смыть те видения, которые всю ночь оттискивали на лбу свое тавро.

      Он отер пот со лба и продолжил:

      – Вот сейчас на меня тоже снизошла та самая прозрачность.

      – Ну и в чем она проявляется?

      – Я начал видеть то, что для многих остается