Охотница. Сисела Линдблум

молчит, потом тихо произносит:

      – Тереза, тебе нужно вернуться к своей живописи. Ты невыносима, когда занимаешься самокопанием. Пиши картины. Хватит копаться.

      – Ты ведь не знаешь, что́ я видела. Не знаешь, сколько я всего передумала и о чем.

      Она собирается рассказать ему все, но потом решает, что пока не стоит.

      – Пойдешь сегодня в мастерскую? – нудит Симон.

      В мастерской ее ждет портрет. Из-за него тоже она уже несколько месяцев ходит не к Шепсхольмену, а в противоположную сторону. Очень тяжело продвигается работа. Начала рисовать портрет бабушки, но губы получились чересчур красными и полными. Наверно, такие же, как у Сеньоры. Вероятно, в конце концов получится автопортрет, но до этого еще очень далеко, дольше, чем ей хотелось бы.

      – В условиях не указано, что я обязана рисовать, – бормочет Тереза.

      Пока Симон наливает кофе, она ищет в кармане те две спрятанные бумажки. Страницу из газеты и чек.

      Сначала она сует под нос Симону объявление о котятах.

      – Что скажешь? Может, возьмем в мастерскую котенка?

      – Нет, – возражает Симон, – не хочу.

      – А вот это, – с некоторым нажимом произносит Тереза. – Что скажешь об этом? О почерке?

      Она протягивает чек с синими строчками.

      – Он без подписи, – говорит Симон.

      – Почерк, что скажешь о почерке? – с нетерпением повторяет она.

      Симон нехотя рассматривает чек, затем почему-то бросает на Терезу недовольный взгляд. Но Терезу это ничуть не смущает.

      – Не знаю, – вздыхает Симон, – ты хочешь, чтобы я догадался, чей это почерк? Немного небрежный. Артист какой-нибудь?

* * *

      Сеньора, черный дьявол, красная сестра.

      У меня передышка. Благодаря бабушке у меня передышка, и вот я в пути!

      Я еду, и не обязательно вперед. Без всякой цели, то туда, то сюда, то вдоль, то поперек. Могу себе позволить, и не наследство, не деньги, а то, что она понимала, зачем я это делаю, дает мне право на передышку.

      Я была в больнице у бабушки.

      “Я столько всего помню, – произнесла она. – Я все время вспоминаю прошлое. Мне это совсем не нравится, но меня тянет, меня все время что-то тянет назад”.

      “Возможно, это дед тянет тебя”, – улыбнувшись, предположила я.

      “Да, возможно, это Аксель”, – сказала бабушка и тоже улыбнулась.

      Бабушка, источник моей силы, мой очаг, моя волевая бабушка, лежала там под зеленым одеялом и не казалась ни жалкой, ни покинутой. Почему я тогда ничего не сделала? Мне бы завернуть ее в это светло-зеленое одеяло, прижать к сердцу, чтобы всегда можно было носить бабушку с собой.

      Но она всегда была какой-то недосягаемой, возможно, потому, что постоянно думала о дедушке. И хотя ей это совсем не нравилось, дед все время возвращал ее мысли к прошлому, тут уж ничего не поделаешь.

      “Да, – повторила она, – конечно, это Аксель”.

      Чтобы утешить ее, я сказала, что и я иногда мыслями уношусь куда-то прочь, в другое место, но это бывает не часто.

      Я объяснила, что меня что-то тянет вперед.

      “Что-то