Еська. Михаил Першин

сладкий-сладкий. Одна фрелинда аж без памяти упала, но её дворяне живо ухватили да ощупкой в себя привели.

      Тут все пуще стали Еську миловать. И стрелец с рубежа тут же был.

      – Ну ты, парень, и хват, – говорит. – Я уж не думал с тобой сызнова встретиться.

      Короче, честь Еське воздали – заморский анпиратор такой не выдывал. Насчёт анпиратора-то как раз Пантелей-царь сам стал кумекать: как бы с ним породниться. Тут уж и Нежелана загорелася:

      – Скорее, мол, батюшка, засылайте послов за́ море. Я на всё согласная.

      Напоследок царь у Еськи спрашивает:

      – А како твоё желание? Всё дам. Хошь золота, хошь каменьев бесценных. Полцарства только не проси. Одна ведь половинка в приданое за Нежеланкой пойдёт. Коли те вторую отдать, чем я сам править-то стану?

      – Ничё мне не надо. Куды я золото твоё с каменьями покладу? – они из котомки-то повывалятся. А вот что ты сделай, батюшка, – выпусти-ка всех с темницы.

      Царь на радостях всех и отпустил.

      А Еська дале пошёл.

      КАК ЕСЬКА ДВАДЦАТЬ ДВЕ МАНДЫ ВИДЕЛ, ДА НИ ОДНОЙ НЕ ИЗВЕДАЛ

      Дошёл Еська до реки. Глядит: дорога кончается. И моста не видать. А местечко приветливое: ветер листья ивы колышет, ветки в воде полощутся, будто щекочут речку, а та в ответ лёгким этаким плеском смеётся. И всё будто говорит: отдохни, будь гостем.

      Присел Еська на берегу, развязал котомку.

      Передохну, думает, и брода поищу.

      Вдруг слышит голос:

      – Ступай скорей отседова.

      Вот те и гостеприимство! Глядит кругом – никого. Только ива ветками сильнее зашевелила.

      – Ты, что ль, ива?

      – Я. Только не ива я. Была я некогда девицей, звали меня Ирушкой. Послала меня мамка на́ берег три ширинки стирать: одну шёлком шиту, другую – се́ребром отороченну, а третью – золотой нитью изукрашенну. Всех их я вымыла, да на ветку сушиться повесила. А сама купаться вздумала. Вдруг сверху Чудо Трёхъелдовое как налетит, схватило ширинки и шасть ввысь. Я на берег выскочила, звать на помощь стала. А Чудо оттеда, с высито, как зыркнет, я и обомлела. Чую: будто ноги в землю вросли. Хотела руками взмахнуть, а на их – листья. Крикнуть пытаюсь – шелест раздаётся. Вот так, была я Ирушкой, да стала ивушкой. А Чудо Трёхъелдовое что ни день сюда прилётывает, е́лды свои в воде полощет. Ты, видать, парень лихой, да только не ищи встречи с ним.

      – Нет, милая, – Еська ей отвечает. – Дождусь я его, поганого. А ты спрячь меня промеж веток-то своих.

      – Да почто тебе это надобно?

      – А там видно будет.

      Тут вихорь поднялся. Еська промеж веток затаился, да подпояску свою приготовил, а портки-то верёвкой, которой котомка перевязана была, прихватил. Хоть и неудобно энто было, потому верёвка куды короче опояски оказалася. Глядь: сверху Чудо Трёхъелдовое спускается. Одна елда спереди болтается, да с боков – по одной. Заместо рук крылья, шкура овечья, а голова человечья.

      Опустилось Чудо, вошло в воду по пояс, стало елды в воде полоскать.

      А Еська с-под листьев приговаривает:

      – Теки-теки, водица, – авось не пригодится.

      Услыхало