Еська. Михаил Першин

не расстанется. А без них дерево так деревом и останется.

      – Ладно, – Еська говорит. – Неси меня к бабе своей.

      – Да как же я пред ней явлюсь, с елдами-то связанными? Ну, как она под меня лечь возжелает?

      – А ты ей так скажи: «Над лугами, над полями я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился». Она от тебя и отстанет.

      Видит Чудо: у Еськи на два вопроса три ответа находятся. Делать нечего.

      – Залазь, – говорит, – на спину мою.

      Взобрался Еська Чуду на спину, в шерсти спрятался. И полетели они под облака. Летят себе, а Чудо-то и молвит:

      – Гляди, как лететь ловко стало. Ране-то елды по сторонам развевалися, а теперь вовсе полёту не мешают. Это, брат, еродинамика така.

      – Так что ж? – Еська спрашивает. – Может, и не распутывать тебя вовсе? Так и летай.

      – Нет, пущай уж летать хужей будет. Я уж к тому привычный.

      Долго ли, коротко летели, над полями-лугами пролетали, до леса непролазного добрались, наземь спустились. Пред лесом холм, в холму пещера. Из пещеры выбралась жёнка Чудова – Баба Трёхмандовая. Одна манда промеж ног, да с боков по одной.

      Стала она Чуду пенять, что долго, мол, не было его. А Чудо-то и отвечает:

      – Над лугами, над полями я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился.

      – Ну и ладно, – Баба говорит. – Ступай в пещеру спать.

      Чудо в пещеру ввалилось да на солому повалилось, а Еська из шкуры выбрался и к выходу подполз.

      Только Чудо захрапело, Баба как свистнет! Аж ветки на деревьях закачались.

      Не успел Еська глазом моргнуть, вихорь поднялся. Глядит: сверху спускается Чудо Семиелдовое. Заместо рук крылья, шкура овечья, голова человечья, да семь елд болтаются: три промеж ног, да по паре с боков.

      Баба Трёхмандовая навстречь ему бежит, руками машет, грудьми трепещет, да ма́нды на бегу распахивает:

      – Здравствуй, мил-дружок, – говорит. – Мой-то дурень над лугами, над полями летал, в речке елды свои полоскал, притомился – едва домой воротился, да спать завалился.

      И ласкает она Чудо Семиелдовое, пёрышки на крыльях разглаживает, кудряшки на шкуре завивает, елды евонные потряхивает. Елды-то вздыматься и стали: что слева – слегка ожили, что справа – вбок глянули, а что промеж ног были – пупа достигли.

      – На-тко, милая моя, – Чудо говорит, – каки́ хошь выбирай.

      Бабе-то, ясно дело, середние боле иных глянулись. Тут они наземь и повалились.

      И уж как они катались, как миловались, траву всю примяли. Одной слюны с ведро натекло, а уж сколько молофейки Чудо выпустило – про то одна Баба знает, да нам, знамо дело, не поведает.

      Наконец встали на ноги. Прощаться стали. Чудо-то Семиелдовое и говорит:

      – Ох, и заругает меня жёнка, коли я без гостинца ворочусь.

      – А не горюй, друг сердешный, – Баба Трёхмандовая отвечает, – вот для ней гостинец.

      Шасть в пещеру, да две ширинки выносит, одну шёлком шиту, вторую се́ребром отороченну.

      – Ничё, – говорит, – мой дурак мне ещё принесёт.

      Стало Чудо