Еська. Михаил Першин

уж и Баба Трёхмандовая рот раскрыла:

      – Ты, знать, об ей всё думашь. А про меня и позабыл вмиг. Ах ты, та́кий, мол, и расссякий.

      Короче сказать, поругались они напрочь. Чудо Семиелдовое крылья свои распахнуло, плюнуть хотело, да вся слюня его уже срасходована была. Так всухую и полетело. Едва Еська успел к ему обратно в шкуру перескочить.

      Взмыло Чудо по-над лесом. Летит да про себя ругается. А Еська мыслит, что ему энто дело вовсе не на руку: коли Баба в сердцах будет, она ни за что ширинку не отдаст. Так ли, сяк ли, а надо её ублажить. Пополз он промеж шкуры тихонько к голове Чудовой, да и молвит распевным гласом:

      – Неладно ты, Чудо Семиелдовое, поступашь.

      Чудо с испугу и крылами махать перестало, вниз едва не рухнуло. Тут уж Еська своим обычным голоском как заорёт:

      – Маши, маши давай! Не то расшибёмся мы с тобой!

      Чудо вновь крыльями замахало, да и спрашивает:

      – Ты кто такой? Никак мандавошка говорящая? Только почто ты на главу мою влезла?

      А Еська нараспев молвит:

      – Я не на главе твоей, а в нутре ейном. Потому я глас твой нутряной али, иначе сказать, совесть.

      – Быть того не может, – Чудо отвечает. – Спокон веку у нас, Чудов-то, совести не бывало.

      – Ан вот же есть. Только мы, совестя ваши, махонькие да слабенькие, да и спим всё время. А вы тут давеча с Бабою так расшумелись, что разбудили меня.

      – Ан теперя, вроде, потише стало, ты обратно спать заваливайся.

      – Нетушки, – Еська смеётся, – коли совесть проснулась, её так запросто обратно не угомонить. Вот ублажи Бабу обратно, чтоб она тебя простила, я и усну.

      Чудо едва сызнова крылами махать не бросило:

      – Ты что ж это, – молвит, – хотишь, чтоб я пред бабою унизил свою достоинству Семиелдовую? Не бывать тому! Хоть ты сгрызи всё нутро моё, не бывать! Вона чего захотела, совесть поганая, – пред бабами виноватиться!

      Хотел Еська сказать, что пред кем же ж ещё и виноватиться, как не пред нимя, но смекнул, что энтого Чудо всё одно не поймёт, да ещё, неровён час, решит, что он не его, Чуда, совесть, а чужая, навроде мандавошки с Бабы перескочившая.

      – Ан и ладно, – говорит. – Только я чего боюся? Вдруг она в сердцах твоей жёнке Семимандовой всё поведает. Бабы – они ведь на месть больно злобны, и сама пропадёт, а и тебя сгубит.

      Тут уж Чудо спорить не стало:

      – Вот это ты дело баешь, а то мне уж мысля закралась, что ты не моя совесть, а чужая, навроде мандавошки забравшаяся. Так чего ж мне делать-то? Я ж ране никогда таких делов не ведал, подскажи, коль проснулася.

      – А и делов-то всего, что на полянку сесть, цветов нарвать, да ей снесть.

      – Да чем же мне их рвать? У меня ведь рук-то нету.

      – Ну так и быть, сам нарву.

      Чудо на полянку опустилося, Еська с его слез, зачал цветы рвать. Чудо глядит, да диву дается:

      – А ты, верно, совесть-то? Больно ты на человека смахивашь. Да и дух от тя человечий, солёный.

      Но Еська и тут не растерялся:

      – Коли б ты меня в моём истинном обличьи увидал, то вмиг бы зренья