Взбаламученное море. Алексей Писемский

в город.

      – Довези меня, пожалуйста, за целковый или за два. Почтовых лошадей нет, а мне крайне там надо быть.

      – Садися! – отвечал мужик добродушно и подвинулся.

      Офицер, не задумавшись, бросил к нему в сани свой сак и сам сел. Мужик прихлестнул лошадку, и она весело побежала.

      – Что это у тебя, мужичок, хлеб верно? – сказал офицер, показывая на несколько открывшуюся котомку мужика.

      – Хлебушко, батюшка, хлеб!

      – Что ж ты, есть себе это везешь?

      – Да, батюшка!.. В харчевне-то тоже дорого.

      – Ты в харчевню, значит, не пойдешь?

      – Ну, как не пойти, схожу: чайку тоже попьешь и щей похлебаешь.

      – Зачем же хлеб-то тебе?

      – Да так, на закусочку; ну, да и лошадке коли даю.

      – Дай мне, пожалуйста, немного: я очень люблю черный хлеб.

      – Покушай, батюшка, покушай! – отвечал мужик, торопливо развязывая свою котомку и подавая из нее целую краюшку, которую седок его в несколько минут и уничтожил.

      Совершающий таким образом свой путь был не кто иной, как юный Басардин. Он два дня перед тем ничего не ел. Выпущенный около месяца в офицеры, он, подписавшись под руку матери, собрал со всех ее мужиков, проживающих в Петербурге, за год оброк – рублей триста; от тетки получил сначала сто рублей, потом, по новому кляузному письму, еще сто рублей – сумма, казалось бы, образовалась порядочная, – но, желая воспользоваться удовольствиями своего звания, он первоначально с товарищами покутил в Екатерингофе, где они перебили все стекла и избили до полусмерти какого-то немца, и за все это, конечно, порядочно заплатили; потом пожуировали в Гороховой и наконец, чтобы не отстать от прапорщиков гвардейской школы, пообедали у Дюме. Таким образом, когда Басардин выехал в отпуск, у него оставалось только на прогоны. Содержал и питал себя в дороге он не столько деньгами, сколько искусством и расторопностью. В каждом побольше городе он обыкновенно с почтовой станции уходил в лучший трактир, спрашивал там лучший обед и потом, съев два-три блюда, вдруг, как бы вспомнив что-то, вставал: «Я, говорил, сейчас приду», и преспокойно уходил, а потом и совсем уезжал. В некоторых местах ему это невполне удавалось: в Переяславле, например, половые за ним гнались, и он от них отбился уже вооруженною рукою, обнажив саблю. Теперь перед ним, посреди превосходнейшего зимнего ландшафта, в каком-то молочном от мороза свете, открывались колокольни и дома города, в котором он, после такой продолжительной разлуки, увидит мать, отца, сестру. Но из всего этого ничто не шевелило души его. Суровое корпусное воспитание и не совсем хорошие природные качества так и лезли в нем во все стороны! Выехав в город, молодой человек сейчас встал с дровень.

      – Ты поезжай около меня, будто так этак едешь, а я пойду пешком, – сказал он мужику.

      Видимо, он имел стыд, но только не в ту сторону, в которую следовало бы.

      Перед попавшеюся наконец будкой Басардин остановился.

      – Где тут Басардины живут? – спросил он, толкая ногой будочника, который нагнулся-было, чтобы набрать охапочку дровец.

      Тот поднялся.

      – Где