Люди сороковых годов. Алексей Писемский

читал… Что ни есть и я, Михайло Поликарпыч, так грамоте теперь умею; в какую только должность прикажете, пойду!

      Ванька не только из грамоты ничему не выучился, но даже, что и знал прежде, забыл; зато – сидеть на лавочке за воротами и играть на балалайке какие угодно песни, когда горничные выбегут в сумерки из домов, – это он умел!

      – В конторщики меня один купец звал! – продолжал он врать, – я говорю: «Мне нельзя – у нас молодой барин наш в Москву переезжает учиться и меня с собой берет!»

      – Как в Москву? – спросил полковник, встрепенувшись и вскинув на Ваньку свои глаза.

      – В Москву-с, так переговаривали, – отвечал тот, потупляясь.

      – С кем переговаривали?

      – Да с Симоновым-с, – отвечал Ванька, не найдя ни на кого удобнее своротить, как на врага своего, – с ним барин-с все разговаривал: «В Ярославль, говорит, я не хочу, а в Москву!»

      – Это что такое еще он выдумал? – произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег будет проживать – сопьется, пожалуй, заболеет.

      – Ну, пошел, ступай! – сказал он Ваньке сердитым уже голосом.

      Тот пошел было, но потом несколько боязливо остановился.

      – Не прикажите, Михайло Поликарпыч, мамоньке жать; а то она говорит: «Ты при барчике живешь, а меня все жать заставляют, – у меня спина не молоденькая!»

      – Хорошо, ладно, ступай! – произнес досадно полковник, и, когда Ванька ушел, он остался встревоженный и мрачный.

      Павел наконец проснулся и, выйдя из спальни своей растрепанный, но цветущий и здоровый, подошел к отцу и, не глядя ему в лицо, поцеловал у него руку. Полковник почти сурово взглянул на сына.

      – Ты в Москву едешь учиться, а не в Демидовское? – спросил он его несколько дрожащим голосом.

      – В Москву, – отвечал Павел совершенно покойно и, усевшись на свое место, как бы ничего особенного в начавшемся разговоре не заключалось, обратился к ключнице, разливавшей тут же в комнате чай, и сказал: – Дай мне, пожалуйста, чаю, но только покрепче и погорячей!

      Та подала ему. Полковник от нетерпения постукивал уже ногою.

      – На что же ты поедешь в Москву?.. У меня нет на то про тебя денег, – сказал он сыну.

      – Я денег у вас и не прошу, – отвечал Павел прежним покойным тоном, – мне теперь дядя Еспер Иваныч дал пятьсот рублей, а там я сам себе буду добывать деньги уроками.

      Полковник побледнел даже от гнева.

      – Ну да, я знал, что это дяденька все! – произнес он. – Одни ведь у него наставленья-то тебе: отец у тебя – дурак… невежда…

      Полковник в самом деле думал, что Еспер Иваныч дает такие наставления сыну.

      – Полноте, бог с вами! – воскликнул Павел. – Один ум этого человека не позволит ему того говорить.

      – Что же, ты так уж и видаться со мной не будешь, бросишь меня совершенно? – говорил полковник, и у него при этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки.

      – Отчего же не видаться? Точно так же, как и из Демидовского,