Московское гостеприимство. Аркадий Аверченко

в таких случаях к невероятно пошлому и навязшему в зубах приему: они разглагольствуют о самых небывалых, невозможных вещах в продолжение всей повести и в самом конце вскользь упоминают об очевидце рассказанной им чепухи:

      – Но тут он… проснулся!

      Подумаешь, будто читатель без этого поверил бы всем выдуманными нелепостям. И автор, полагающий, что он – крайне хитрый, себе на уме человек, в тысячный раз ставит между «но тут он» и «проснулся» многоточие. Он уверен, что читатель, прочтя, «но тут он», все еще будет думать обо всем рассказанном как о голой правде, и слово «проснулся» застанет его врасплох, – изумленным и не подготовленным к ошеломляющему разоблачению автора.

      Совсем не так поступаю я.

      Нижеследующее покажется читателю неслыханным, странным и необъяснимым, но я утверждаю, что все это было, и малейший признак недоверия к рассказанному глубоко уязвит мою чуткую, впечатлительную душу.

* * *

      Глубокой ночью сидел я в своем тихом уютном кабинете и писал для оккультного журнала статью о загробной жизни.

      Фактов о загробной жизни у меня было столько же, сколько у любой торговки апельсинами, и это немало огорчало меня.

      Приходилось фантазировать, что вовсе мне не по душе…

      Написав несколько строк о том, что души покойников после смерти переселяются на верхушки стоящих около могил деревьев, занимаясь потом, при появлении живых родственников, печальным киванием этими верхушками, я недоверчиво пожал плечами и задумался.

      – Вот, – говорил я сам себе, – за моей спиной в глубине кабинета висит женский скелет, подаренный мне приятелем… И этот нелепый, никому не нужный костяк знает о загробной жизни в сто раз больше меня, живого человека и царя природы… Я не пожалел бы остатка своей жизни за то, чтобы эта женщина открыла свои костлявые уста и приподняла хотя маленький краешек таинственной завесы загробной жизни.

      Сзади послышался глухой вздох. Я вздрогнул и насторожился.

      – Ах! где я? – заскрипело что-то в глубине кабинета. – Какой это идиот осмелился меня повесить?

      Я вскочил с глазами, готовыми от ужаса выпрыгнуть на пол, и обернулся к скелету. Обладательница его пошевелила рукой и приняла стыдливую позу Венеры, выходящей из воды. Я не мог отвести от нее испуганных глаз и стоял без единого звука, а она, наклонивши череп, застенчиво сказала:

      – Ах! Не смотрите так на меня!

      – Как – так? – машинально спросил я.

      – Так… Все вы, мужчины, одинаковы. Вы, кажется, забыли, что я не одета. Ну, чего же вы стали, как столб? Пошевелитесь! Принесите скорее мне какую-нибудь простыню, да отцепите от этого проклятого гвоздя. Только не смотрите на меня, пока я не оденусь. У-у… Шалун.

      Она погрозила мне костяшкой пальца и закуталась в поданное мной одеяло. Я снял ее с гвоздя, причем заметил, что она прижалась к моему плечу больше, чем это было нужно.

      – Боже! – сказала она, запахиваясь в одеяло. – Я одна, в глухую полночь, в кабинете молодого мужчины… Надеюсь, вы не употребите во зло мое безвыходное положение?

      – Помилуйте,