Жизнь Матвея Кожемякина. Максим Горький

чётко посыпалась речь солдата, – он говорил, должно быть, нарочно громко и так, словно сам видел, как Матвей бросился на Савку.

      – Больно ушиб? – глухо спросил отец.

      – Жалуется Матвей на живот, – живот, говорит, болит…

      Палага радостно шептала:

      – Ой, миленький, это он – чтобы не трогал тебя батя-то!

      – Ну, лежит он, – барабанил Пушкарь, – а она день и мочь около него. Парень хоть и прихворнул, а здоровье у него отцово. Да и повадки, видно, тоже твои. Сказано: хозяйский сын, не поспоришь с ним…

      – Ты мне её не оправдывай, потатчик! – рявкнул отец. – Она кто ему? Забыл?

      – Вона! – воскликнул солдат. – Ей – двадцать, ему – пятнадцать, вот и всё родство!

      – Ну, пошёл, иди! Пошли её сюда, а Мо… сын вышел бы в сад, – ворчал отец.

      – Ты вот что… нам дворника надо…

      – После!

      – А ты слушай: есть у меня верстах в сорока татарин на примете…

      – После, говорю!

      – Вот ты меня и пошли за ним, а Матвея со мной дай…

      – Молись за него, Мотя! – серьёзно сказала Палага и, подняв глаза вверх, беззвучно зашевелила губами.

      Матвей чутко слушал.

      – Ладно, – сказал отец.

      – Я не поеду, не хочу! – шепнул Матвей.

      – Родимый!

      – Завтра и поеду! – предложил солдат.

      – Сегодня бы! – сказал отец.

      – Нельзя, не справлюсь!

      – Пушкарь!

      – Ай?

      – Плохо дело-то!

      – Чем?

      – Зазвонят в городе…

      Матвей невольно сказал:

      – Боится людей-то!

      – А как же их не бояться? – ответила женщина, вздохнув.

      – Вона! – вскричал Пушкарь. – Удивишь нас звоном этим! Ты вот стряпке привяжи язык короче…

      – Савку-то вам бы до смерти забить да ночью в болото…

      – Что – лучше этого! Ну – иду! Ты, Савелий, попомни – говорится: верная указка не кулак, а – ласка!

      – Иди! – крикнул старик.

      Отворилась дверь, и Пушкарь, подмигивая, сказал Палаге громко:

      – Иди к хозяину!

      И, наклонясь, зашипел:

      – Ду-ура! Оделась бы потолще. Наложи за пазухи-те чего-нибудь мягкого, ворона!

      Палага усмехнулась, обняла голову пасынка, молча поцеловала и ушла.

      Солдат взял Матвея за руку.

      – Айда!

      – Бить он её будет? – угрюмо спросил юноша.

      – Побьёт несколько, – отвечал солдат и успокоительно прибавил: – Ничего, она баба молоденькая… Бабы – они пустые, их можно вот как бить! У мужика внутренности тесно положены, а баба – у неё пространство внутри. Она – вроде барабана, примерно…

      Беспомощный и бессильный, Матвей прошёл в сад, лёг под яблоней вверх лицом и стал смотреть в небо. Глухо гудел далёкий гром, торопливо обгоняя друг друга, плыли дымные клочья туч, вздыхал влажный жаркий ветер, встряхивая листья.

      – Оо-рро-о-о! – лениво рычал гром, и казалось, что он отсырел.

      В голове Кожемякина бестолково, как мошки в луче солнца, кружились мелкие серые