Жизнь Матвея Кожемякина. Максим Горький

встряхнувшись и жадно прижимая его голову ко груди своей. – Только бы тебя не трогали, а я бывала бита, не в диковинку мне! Чего боязно – суда бы не было какого…

      Задумалась на минуту и снова продолжала веселее:

      – А Пушкарь-то, Мотя, а? Ах, милый! Верно – какая я тебе мать? На пять лет и старше-то! А насчёт свадьбы – какая это свадьба? Только что в церковь ходили, а обряда никакого и не было: песен надо мной не пето, сама я не повыла, не поплакала, и ничем-ничего не было, как в быту ведётся! Поп за деньги венчал, а не подружки с родными, по-старинному, по-отеческому…

      – Подожди! – сказал Матвей. – Боюсь я. Может, бежать нам? Бежим давай!

      Палага с неожиданной силой сжала его и, целуя грудь против сердца, говорила:

      – Хрустальный ты мой, спаси тя господи за ласковое слово!

      Глаза её, поднятые вверх, налились слезами, как цветы росой, а лицо исказилось в судороге душевной боли.

      Он испугался, вскочил, женщина очнулась, целовала его, успокаивая, и когда Матвей задремал на её руках, она, осторожно положив голову его на подушку, перекрестила и, приложив руку к сердцу, поклонилась ему.

      Сквозь ресницы он видел этот поклон и – вздрогнул, охваченный острым предчувствием беды.

      Утром его разбудил Пушкарь, ещё более, чем всегда, растрёпанный, щетинистый и тёмный.

      – Лежишь? – сказал он. – Тебе бы не лежать, а бежать…

      – Куда? – спросил Матвей, не скрывая, что понимает, о чём речь.

      – То-то – куда! – сокрушённо качая головой, сказал солдат. – Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, – ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, – говорил он, дёргая себя за ухо. – Дам я записку к нему, – он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, – жалко тебя мне!

      Вошла Палага, кивнула головой и встала в двери, словно в раме.

      – Вот она, грош цена, – ворчал солдат, потирая щёку. И, вдруг широко открыв рот, захохотал, как сова на болоте.

      – Ах, дуй вас горой!

      Он тряс шершавой головой, икал и брызгал слюною, скрыв свои маленькие глазки в густой сети морщин.

      – Стой-ка! – воскликнула женщина, струною вытянувшись вверх.

      Из сада назойливо лез в окно глухой звук, приближался, становясь всё торопливее и ясней.

      – Пожалуй – он? – медленно сказал Пушкарь. – Ну, ребята, становись на правёж!

      Матвею показалось, что кто-то невидимый и сильный схватил его одною холодною рукою за голову, другою – за ноги и, заморозив кровь, растягивает тело. Палага крестила его частыми крестами и бормотала:

      – Бог грешным милостив… милостив…

      Наскоро одевшись, нечёсаный и неумытый, сын выскочил на двор как раз в тот миг, когда отец въезжал в ворота.

      – Здорово ли живёте? – слышал Матвей хриплый голос.

      Потом отец, огромный, серый от пыли, опалённый солнцем, наклонясь к сыну, тревожно гудел:

      – Ты что какой, а? Нездоров, а?

      А потом, в комнате Матвея, Пушкарь, размахивая руками, страшно долго говорил о чём-то