Жизнь Матвея Кожемякина. Максим Горький

Матвей.

      – Мы. А что?

      Он завернулся в одеяло, встал и пошёл к окну.

      – Ладно ли тебе вставать-то? – заботливо осведомилась женщина, не глядя на него.

      – Дышать трудно! – тихо ответил юноша. – Глаза ест хрен…

      За окном сияло голубое небо, сверкали редкие звёзды лунной ночи и вздрагивала листва деревьев, словно отряхая тяжёлый серебряный блеск. Был слышен тихий шорох ночной жизни растений и трав.

      Оба долго стояли у окна, не говоря ни слова.

      – О чём думаешь? – спросил, наконец, Матвей.

      – А вот, – медленно ответила женщина, – приедет батюшка твой, начнут ему на меня бухать со всех сторон – что я буду делать? Скажи-ка ты мне…

      Матвею польстило, что она спрашивает его совета. Он сдвинул брови и – молчал, не зная, что ответить. Потом, неожиданно для себя, спросил:

      – Если сказать Наталье – иди, спи с Пушкарём, – пойдёт?

      – Дадут гривенничек – пойдёт! – просто ответила Палага.

      – Ругают эдаких-то, – сумрачно сказал юноша, подумав.

      – Ругают! – повторила женщина, точно эхо. И снова зазвучал её шёпот: – Приедет батюшка, да объявит в полицию, да как начнут, сраму-то, позора-то сколько будет!

      – Постой! – сказал Матвей, прислушиваясь.

      Луна уже скатилась с неба, на деревья лёг густой и ровный полог темноты; в небе тускло горели семь огней колесницы царя Давида и сеялась на землю золотая пыль мелких звёзд. Сквозь завесу малинника в окне бани мерцал мутный свет, точно кто-то протирал тёмное стекло жёлтым платком. И слышно было, как что-то живое трётся о забор, царапает его, тихонько стонет и плюёт.

      – Савка! – шепнула Палага, схватившись за грудь.

      – Уходит! – сообразил Матвей, оживляясь. – Пусть идёт! Давай-ка отопрём ворота – не перелезть через забор ему…

      – Ушибёт он тебя…

      Но он уже высунулся за окно и громко шептал в тишину сада:

      – Савка, иди во двор, я тебе отопру ворота, иди скорей…

      В саду всё затихло, потом раздался хриплый ответ:

      – Водки вынеси…

      Палага побежала из комнаты.

      – Я налью!

      Наскоро одевшись, Матвей выскочил на крыльцо, бросился к воротам, – у калитки стоял на коленях Савка, влажно хрипел, плевался, его голова качалась, напоминая неровно выточенный чёрный шар, а лица не было.

      – Что-о, – хрипел он, пока Матвей отодвигал запор, – уходили насмерть, а теперь боитесь?

      Приоткрыв калитку, Матвей выглянул во тьму пустынной улицы; ему представилось, как поползёт вдоль неё этот изломанный человек, теряя кровь, и – наверное – проснутся собаки, завоют, разбуженные её тёплым запахом.

      – Испугались, сволочи! – рычал Савка. – Кабы я полиции не боялся, я бы не ушёл… я бы-и…

      Прибежала Палага, протягивая Матвею большой чайный стакан. Савка, учуяв едкий запах водки, сопел, ощупывая воздух пальцами.

      – Где? Не вижу…

      Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной головы, прижавшись к тёмной массе, не похожей на человечье лицо.

      Пил