Жизнь Матвея Кожемякина. Максим Горький

хотелось сказать, что он боится нищих и не сядет за стол с ними, противны они ему, но вместо этого он спросил Пушкаря:

      – Что ты как толкаешь их?

      – Они за толчком не гонятся…

      – Они за нас бога молят…

      – В кабаках больше…

      Кожемякин спросил:

      – Ты чего-нибудь боишься?

      – Я?

      Солдат потёр чисто выбритый подбородок и нерешительно ответил:

      – Не знаю. Не приходилось мне думать об этом…

      Тогда Матвей сказал о нищих то, что хотелось, но Пушкарь, наморщив лоб, ответил:

      – Нет, ты перемогись! Обычай надо исполнить. Нехорошо?

      Юноша съёжился, ему стало неловко перед солдатом и жаль сказанного.

      Зашёл к Палаге, она была в памяти, только ноги у неё совсем отнялись.

      – Некрасивая, чай, стала? – виновато спросила она.

      – Красивая… ещё лучше…

      За сутки она истаяла страшно: нос обострился, жёлтые щёки опали, обнажив широкие кости скул, тёмные губы нехорошо растянулись, приклеившись к зубам.

      – Родимый, – шелестел её голос, – ах, останешься ты один круглым сиротиной на земле! Уж ты держись за Пушкарёва-то, Христа ради, – он хошь слободской, да свят человек! И не знаю лучше его… Ох, поговорить бы мне с ним про тебя… коротенькую минутку бы…

      Он был рад предлогу уйти от неё и ушёл, сказав, что пришлёт солдата.

      А послав его к Палаге, забрался в баню, влез там на полок, в тёмный угол, в сырой запах гниющего дерева и распаренного листа берёзы. Баню не топили всего с неделю времени, а пауки уже заткали серыми сетями всё окно, развесили петли свои по углам. Кожемякин смотрел на их работу и чувствовал, что его сердце так же крепко оплетено нитями немых дум.

      Слышал, как Власьевна и Наталья звали его, слышал густое урчание многих голосов на дворе, оно напоминало ему жирные пятна в ушате с помоями. Хотелось выйти на пустырь, лечь в бурьян вверх лицом и смотреть на быстрый бег сизых туч, предвестниц осени, рождённых Ляховским болотом. Когда на дворе стало тихо и сгустившийся в бане сумрак возвестил приближение вечера, он слез с полка, вышел в сад и увидал Пушкаря, на скамье под яблоней: солдат, вытянув длинные ноги, упираясь руками в колени, громко икал, наклоня голову.

      – Н-на, ты-таки сбежал от нищей-то братии! – заговорил он, прищурив глаза. Пренебрёг? А Палага – меня не обманешь, нет! – не жилица, – забил её, бес… покойник! Он всё понимал, – как собака, примерно. Редкий он был! Он-то? Упокой, господи, душу эту! Главное ему, чтобы – баба! Я, брат, старый петух, завёл себе тоже курочку, а он – покажи! Показал. Раз, два и – готово!

      Матвей дотронулся до него и убедительно попросил:

      – Давай, схороним её хорошенько, – без людей как-иибудь!

      – Палагу? – воскликнул солдат, снова прищурив глаза. – Мы её само-лучше схороним! Рядышком с ним…

      – Не надо бы рядом-то…

      – Рядом! – орал солдат, очерчивая рукою широкий круг. – Пускай она его догонит на кругах загробных, вместе встанет с ним пред господом! Он ему задаст, красному бесу!..

      – Не ругайся, нехорошо! – сказал Матвей.

      Солдат