Жизнь Матвея Кожемякина. Максим Горький

ходилки!

      Помолчав, Матвей сказал укоризненно и тихо:

      – Избил он Палагу-то.

      – Н-да, видать, попало ей! – согласился Пушкарь. – Нельзя, жалко ему! Ревностный он, старый бес, до баб! Обидно рыжему козлу!

      Солдат неприятно сморщился, плюнул и старательно растёр плевок ногой, а потом ласково добавил:

      – Ничего, она хрюшка здоровенная!

      Оглянувшись, Матвей шёпотом спросил:

      – Тебе жалко тятю-то?

      – Привык я! – сказал Пушкарь, вздыхая. – Мы с ним ничего, дружно жили. Уважались оба. Дружба с человеком – это, брат, не гриб, в лесу не найдёшь, это, брат, – в сердце растёт!

      И ушёл, поднимая ноги высоко, как журавль, ставя их в грязь твёрдо и шумно.

      Матвей остался в сенях, соображая:

      «Говорит нехорошо про отца, плюёт. А жалеет…»

      Снова явилась Палага и, виновато улыбаясь, сказала:

      – Не могу больше стоять на ногах…

      Он отвёл её в свою горницу и, когда она легла на постель, заведя глаза под лоб, уныло отошёл от неё, отодвинутый знакомым ему, солоноватым тёплым запахом, – так пахло от избитого Савки.

      – Не надо бы мне ложиться у тебя, – бормотала она. – Растоптал он, раздавил, видно, внутри-то у меня.

      Матвей взглянул на неё и вдруг со страшной ясностью понял, что она умрёт, об этом говорило её лицо, не по-человечески бледное, ввалившиеся глаза и синие, точно оклеенные чем-то, губы.

      Он молча ткнулся головой в грудь ей. Палага застонала и, облизывая губы сухим языком, едва слышно попросила:

      – Сними головку-то, – дышать мне тяжко…

      Потом сын стоял рядом с Пушкарём у постели отца; больной дёргал его за руку и, сверкая зелёным глазом, силился сказать какие-то слова.

      – Пу… пуш…

      Солдат тыкал себя пальцем в грудь, спрашивая:

      – Я, что ли?

      – Ма…

      – Матвей? Чтобы мне его наблюдать – так, что ли? Ну, это я знаю! Ты, Савёл, об этом ни-ни…

      Но старик махал рукою и шипел:

      – Ах-хи-и… Паш… аш… мо… мо-о…

      – Ну, да! – сказал Пушкарь. – Я знаю! Монастырь.

      Старик отталкивал руку сына, хватался за сердце, мычал и шипел, тяжко ворочая языком, хлопал себя по бедру и снова цапал сына потными, толстыми пальцами.

      Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым глазом куда-то сквозь потолок. Матвею было страшно, но не жалко отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо женщины. Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят на сковороде.

      У окна стоял поп и говорил лекарю:

      – Более же всего я люблю сомов, даже во снах, знаете, вижу их нередко…

      Высокий дьячок, стоя перед часами, скоблил пальцем жёлтый циферблат, густо засиженный мухами; эти мухи – большущие, синие – наполняли воздух горницы непрерывным гудением. Всё вокруг было крепко оклеено вязкою тоскою, всё как бы остановилось, подчиняясь чьей-то неведомой власти.

      Так прошло четыре тёмных, дождливых дня, на третий – удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин помер, и