Мать. Максим Горький

товарища рвут…

      Лицо у Рыбина было угрюмое, голос необычно вздрагивал.

      – Не поверят люди голому слову, – страдать надо, в крови омыть слово…

      Весь день Павел ходил сумрачный, усталый, странно обеспокоенный, глаза у него горели и точно искали чего-то. Мать, заметив это, осторожно спросила:

      – Ты что, Паша, а?

      – Голова болит, – задумчиво сказал он.

      – Лег бы, – а я доктора позову…

      Он взглянул на нее и торопливо ответил:

      – Нет, не надо!

      И вдруг тихо заговорил:

      – Молод, слабосилен я, – вот что! Не поверили мне, не пошли за моей правдой, – значит – не умел я сказать ее!.. Нехорошо мне, – обидно за себя!

      Она, глядя в сумрачное лицо его и желая утешить, тихонько сказала:

      – Ты – погоди! Сегодня не поняли – завтра поймут…

      – Должны понять! – воскликнул он.

      – Ведь вот даже я вижу твою правду…

      Павел подошел к ней.

      – Ты, мать, – хороший человек…

      И отвернулся от нее. Она, вздрогнув, как обожженная тихими словами, приложила руку к сердцу и ушла, бережно унося его ласку.

      Ночью, когда она спала, а он, лежа в постели, читал книгу, явились жандармы и сердито начали рыться везде, на дворе, на чердаке. Желтолицый офицер вел себя так же, как и в первый раз, – обидно, насмешливо, находя удовольствие в издевательствах, стараясь задеть за сердце. Мать, сидя в углу, молчала, не отрывая глаз от лица сына. Он старался не выдавать своего волнения, но, когда офицер смеялся, у него странно шевелились пальцы, и она чувствовала, что ему трудно не отвечать жандарму, тяжело сносить его шутки. Теперь ей не было так страшно, как во время первого обыска, она чувствовала больше ненависти к этим серым ночным гостям со шпорами на ногах, и ненависть поглощала тревогу.

      Павел успел шепнуть ей:

      – Меня возьмут…

      Она, наклонив голову, тихо ответила:

      – Понимаю…

      Она понимала – его посадят в тюрьму за то, что он говорил сегодня рабочим. Но с тем, что он говорил, соглашались все, и все должны вступиться за него, значит – долго держать его не будут…

      Ей хотелось обнять его, заплакать, но рядом стоял офицер и, прищурив глаза, смотрел на нее. Губы у него вздрагивали, усы шевелились – Власовой казалось, что этот человек ждет ее слез, жалоб и просьб. Собрав все силы, стараясь говорить меньше, она сжала руку сына и, задерживая дыхание, медленно, тихо сказала:

      – До свиданья, Паша. Все взял, что надо?

      – Все. Не скучай…

      – Христос с тобой…

      Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.

      Было холодно, в стекла стучал дождь,