Мать. Максим Горький

мамаша! Знали бы вы, как это превосходно! Прямо очаровательно.

      – Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это удастся! – потирая руки, заметил Самойлов.

      – Вы – красавица! – хрипло кричал Егор.

      Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся на фабрике, – начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их. И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.

      – Когда пойдете на свидание с Павлом, – говорил Егор, – скажите ему, что у него хорошая мать…

      – Я его раньше увижу! – усмехаясь, пообещал Самойлов.

      – Вы так ему и скажите – я все, что надо, сделаю! Чтобы он знал это!..

      – А если его не посадят? – спросил Егор, указывая на Самойлова.

      – Ну – что же делать!

      Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, начала смеяться, тихо и смущенно, немножко лукавя.

      – За своим – чужое плохо видно! – сказала она, опустив глаза.

      – Это – естественно! – воскликнул Егор. – А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот трижды сидел и каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для ума и сердца.

      – Дышите вы тяжело! – сказала она, дружелюбно глядя в его простое лицо.

      – На это есть особые причины! – ответил он, подняв палец кверху. Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материалец, и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное слово, и да здравствует сердце матери! А пока – до свиданья!

      – До свиданья! – сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. – А я вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем таком, – да!

      – Все поймут! – сказала Власова, желая сделать приятное ему.

      Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой о людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами, проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.

      Рано утром она отправилась к Марье Корсуновой.

      Торговка, как всегда замасленная и шумная, встретила ее сочувственно.

      – Тоскуешь? – спросила она, похлопав мать по плечу жирной рукой. Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого тут нету. Это раньше было – за кражи в тюрьму сажали, а теперь за правду начали сажать. Павел, может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал – и все его понимают, не беспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош. Я все собиралась зайти к тебе, да вот некогда. Стряпаю да торгую, а умру, видно, нищей. Любовники меня одолевают, анафемы! Так и гложут, так и гложут, словно тараканы каравай. Накопишь рублей десяток, явится какой-нибудь еретик – и слижет деньги! Бедовое дело – бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем – нудно!

      – А я к тебе в помощницы проситься пришла! – сказала Власова, перебивая ее болтовню.

      – Это как? – спросила Марья и, выслушав подругу, утвердительно кивнула головой.

      – Можно!