Мать. Максим Горький

на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел в хохол.

      – Знаете? – воскликнула она, не вставая.

      – Знаем! – улыбаясь, сказал Павел. – Боишься?

      – Так боюсь, так боюсь!..

      – Не надо бояться! – сказал хохол. – Это – ничему не помогает.

      – Даже самовар не поставила! – заметил Павел.

      Мать встала и, указывая на книжки, виновато объяснила:

      – Да я вот все с ними…

      Сын и хохол засмеялись, это ободрило ее. Павел отобрал несколько книг и понес их прятать на двор, а хохол, ставя самовар, говорил:

      – Совсем ничего нет страшного, ненько, только стыдно за людей, что они пустяками занимаются. Придут взрослые мужчины с саблями на боку, со шпорами на сапогах и роются везде. Под кровать заглянут и под печку, погреб есть – в погреб полезут, на чердак сходят. Там им на рожи паутина садится, они фыркают. Скучно им, стыдно, оттого они делают вид, будто очень злые люди и сердятся на вас. Поганая работа, они же понимают! Один раз порыли у меня всё, сконфузились и ушли просто, а другой раз захватили и меня с собой. Посадили в тюрьму, месяца четыре сидел я. Сидишь-сидишь, позовут к себе, проведут по улице с солдатами, спросят что-нибудь. Народ они неумный, говорят несуразное такое, поговорят – опять велят солдатам в тюрьму отвести. Так и водят туда и сюда, – надо же им жалованье свое оправдать! А потом выпустят на волю, – вот и все!

      – Как вы всегда говорите, Андрюша! – воскликнула мать.

      Стоя на коленях около самовара, он усердно дул в трубу, но тут поднял свое лицо, красное от напряжения, и, обеими руками расправляя усы, спросил:

      – А как говорю?

      – Да будто вас никто никогда не обижал…

      Он встал и, тряхнув головой, заговорил улыбаясь:

      – Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них – даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а подумал, вижу – не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!

      Речь его лилась спокойно и отталкивала куда-то в сторону тревогу ожидания обыска, выпуклые глаза светло улыбались, и весь он, хотя и нескладный, был такой гибкий.

      Мать вздохнула и тепло пожелала ему:

      – Дал бы вам бог счастья, Андрюша!

      Хохол широко шагнул к самовару, снова сел на корточки перед ним и тихо пробормотал:

      – Дадут счастья – не откажусь, просить – не стану!

      Вошел Павел со двора, уверенно сказал:

      – Не найдут! – и стал умываться.

      Потом, крепко и тщательно вытирая руки, заговорил:

      – Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит. Вы ведь понимаете – дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы будем работать для нее – вот вся наша вина! Чего же бояться?

      – Я, Паша, скреплюсь, – пообещала она. И вслед