Цепи его души. Марина Эльденберт

на нем – это я и не я одновременно. В оплетенном веревками теле, в каждом его изгибе – искушение. Волосы огнем разметались по покрывалу, губы чуть приоткрыты на вдохе, на миг даже кажется, что заметно, как вздымается грудь. На белоснежной коже выделяются потемневшие тугие соски, съежившиеся не то от холода, не то от возбуждения, и завитки рыжих волос в самом низу живота. Эти веревки, обжигающие кожу, я чувствую даже сейчас. Равно как помню то непристойное чувство: смесь стыда и желания, в котором еще не готова себе признаться.

      Впрочем, на этой картине я вся – желание.

      От кончиков пальцев рук, напряженных, дрожащих, до разведенных бедер.

      Лица не видно под маской, разве что тонкие тени от ресниц на разлитом по серебру свете.

      Все это настолько живо, настолько четко, настолько ярко и красиво прорисовано (каждая деталь, каждый штрих), что мне хочется дотронуться до волос девушки, чтобы почувствовать их под пальцами.

      Если бы не знала, что смотрю на картину, решила бы, что смотрю в зеркало прошлого.

      – Нравится? – хрипло спрашивает Эрик.

      Он меня не касается, точнее… почти не касается. От его дыхания, скользящего по шее, по телу проходит дрожь.

      Нравится ли мне? Я не знаю ответа на этот вопрос. Точнее, не хочу знать, потому что он не должен быть положительным. Мне не должно нравиться собственное распутство, но оно мне нравится. Мне нравится, какой меня видит он: соблазнительной, яркой, бесстыдной. Я никогда себя такой не считала.

      Я никогда такой не была.

      Или была всегда?

      – Не молчи, Шарлотта, – он развернул меня к себе, вглядываясь в лицо.

      – Мне нравится, – слова срываются с губ раньше, чем я успеваю их поймать.

      – Тогда она твоя, – он касается пальцами моей щеки, и меня обжигает.

      Один короткий, невинный жест, одно легкое прикосновение.

      Мне не хочется думать, что было бы, скажи я, что мне не нравится. Не хочется, но перед глазами почему-то вспыхивает изумрудный огонь, пожирающий холст, и разрастающаяся в глазах Эрика дикая тьма.

      – Давно ты пишешь? – спрашиваю, осторожно выворачиваясь из его объятий.

      Ночью мастерская совсем не такая, как днем. Залитая светом магии, она кажется волшебной или потусторонней, столь же чуждой этому миру, как элленари, волшебный народ из легенд. По сказаниям, они приходили с обратной стороны лесов и холмов, надежно укрытые собственной магией от людских глаз. Наделенные нечеловеческой силой, необычайно красивые и столь же жестокие.

      – Десять лет.

      – Десять лет? – ахнула я.

      Обернулась, чтобы встретить его взгляд.

      – Что тебя так удивляет, Шарлотта?

      – Наверное, то, что я до сих пор не слышала твоего имени в мире искусства. Ты где-нибудь выставлялся?

      Он усмехнулся.

      – Нет. К моим картинам мир еще не готов.

      Прежде чем я успеваю спросить, что это значит, он приближается ко мне.

      – Иди спать, Шарлотта.

      – А если я не хочу?

      – Не хочешь?

      – Не хочу без тебя.

      Наверное,