Вечная молодость графини. Екатерина Лесина

медленно.

      В год она еще копошилась, пробуя ползать. В два – встала на ножки и сделала первый шажок, чем несказанно обрадовала отца. В три – заговорила.

      Первым словом, произнесенным ею, стало собственное имя. Девочка увидела себя в материном зеркале и, зачарованная отражением, сказала:

      – Эржбета!

      Чуть позже она начала произносить имена прочих домашних.

      – Дурочка она! – кричал Иштван отцу, заходясь от ревности, а тот со смехом возражал:

      – Зато красивая.

      Она и вправду была неправдоподобна красива. Белокожая, темноглазая и темноволосая, Эржбета соединила в себе черты обоих ветвей древнего рода, словно рассеянная по многим жилам кровь братьев Батори проросла в девочке, знаменуя возрождение. И чем старше становилась Эржбета, тем чаще о том заговаривал Дьердь. И раз от раза все больше в его речах становилось гордыни.

      Внимали им горы, вздыхали и передавали слова реке, которая несла их вниз, на равнины, как носила и тела, каковые с завидной регулярностью отторгались замком.

      Незадолго до шестого дня рождения Эржбеты, каковое Дьердь Батори планировал отпраздновать с размахом, в замке произошло два события: Анна принесла мужу еще одного ребенка, и очередная нянька Эржбеты исчезла, как казалось, бесследно.

      Однако спустя неделю ее сыскали по запаху в одном из погребов. Тело изрядно подгнило, да и крысы вовсю расстарались, однако дворня, которой пришлось выволакивать мертвячку, судачила о престранном выражении ее лица, неуместно счастливом.

      Эржбета же еще больше похорошела.

      – На жизнях чужих, – зашепталась дворня, но шепот этот был тих и полон страха – отнюдь не суеверного. Помнили слуги о гневе Батори, о языках вырванных, о клеймах да железе, о крови, что не единожды заливала двор замка.

      Помнили и хранили молчание, привечая гостей. Крепко было семя братьев Гут Келед, многажды прорастало оно на земле венгерской. Сидели на востоке Трансильванские Батори-Эчед, сторожили запад Батори-Шомльо. И глядела из окна Эржбета на людей да повозки, заполонившие узкую горную дорогу, на штандарты и стяги, на драконов и волков.

      – А вон от дяди Штефана идут, – Иштван указал на особо роскошный посольский поезд. – Дядя Штефан – король![1]

      – Знаю, – отмахнулась Эржбета, которой надоел этот шумный мальчишка. Он норовил отпихнуть ее от окна, и ко всему дыхание его отдавало гнилью и луком.

      – А там тетин поезд! Тетя Клара! Ты ее не знаешь! – Иштван ткнул сестру локтем под дых и, пользуясь тем, что нянька отвернулась, ущипнул за шею.

      Ему нравилось смотреть, как белая кожа краснеет, а потом вновь белеет, как будто ничего и не было. Еще нравилось, что Эржбета, в отличие от прочих девчонок, не плачет и не бегает с жалобами.

      Правда, совсем не понравилось, когда она ткнула иглой в бок.

      Дура.

      – Людей много, – сказала она, отпихивая Иштвана.

      – Это не люди. Это – родичи.

      Столы

1

Стефан Баторий, Батура – польский король (с 1575) и Великий князь литовский (1576–1586), сын Иштвана IV, воеводы Трансильвании, родной брат Анны Батори.