Жизнь волшебника. Александр Гордеев

и звуки. И вкус воды из этой бочки, конечно, тот

      же, который нельзя было забыть. Роман медленно обходит комнаты, рассматривая столы, шкаф,

      стулья, комод, окна, кивая головой, здороваясь и словно соглашаясь со всем и согласуя себя со

      всем своим. На комоде много разных мелких сувенирчиков, к которым умильно и трогательно

      тяготеет мама. Прямо целая выставка. И все эти игрушки знакомы. Среди простых сельских вещей

      они всегда казались чем-то чудесным, пришедшим из какого-то большого, более цветного мира.

      Особенно контрастирует со всем деревенским изящная фарфоровая статуэтка девочки с синими

      глазами. Романа ещё в детстве подмывало спросить у мамы, откуда она? Кто её подарил? Но не

      спрашивал, откладывал, не понимая, чего больше ему хочется: знать о ней или не знать, чтобы

      оставалась тайна. Однажды, когда был ещё совсем маленьким, спросил лишь об одном: «Мама, а

      как эту девочку зовут?» Маруся взяла в руки статуэтку, повертела её так и эдак. «Не знаю, сына, –

      задумчиво ответила она и тут же оживилась, будто впервые увидев. – Ой, а глаза-то, глаза-то у неё

      какие синющие! Прямо страсть! Вот если бы у меня была такая доча, то я называла бы её

      Голубикой». «Голубикой, – засмеялся Ромка, но с какой-то стыдливой неловкостью – очень уж

      удивило и понравилось ему это имя, – нет, мама, так девочек не зовут». «Да, знамо дело, не

      зовут… А может, и зовут, кто его знат…», – ответила Маруся, посмотрела на сына, потом куда-то в

      угол комнаты, словно вдаль, как в какую-то мечту и, вздохнув, поставила статуэтку на комод.

      А вот в зеркале шкафа он в своей военной форме выглядит непривычно, как будто не

      соответствует своему дому. Сняв китель, Роман выходит на яркую, освещенную веранду к отцу,

      который с пристрастием изучает белое нутро холодильника.

      – А лысина-то у тебя увеличилась, – грустно замечает Роман.

      – Да уж, так получатца, – даже как-то польщёно смеясь, откликается отец, – думал, пойду в

      седину, а пошёл в лысину. Седых-то ни волоска. Сразу живыми осыпаются, и всё.

      Он принимается рассказывать про их житьё-бытьё, но от радостной взбудораженности как-то

      всё не о том. Интересно ли теперь это сыну? Теперь Ромка (да какой уж он теперь Ромка –

      настоящий Роман) даже как-то непривычен. А вымахал-то как: подтянутый, тонкий, кисти рук – как

      клещи, а лапы, чего доброго, сорок последнего размера. Про тех, кто приходит из армии, говорят –

      возмужал. Возмужал и сын, но только его возмужание продвинулось как-то не «по линии»

      Михаила. Огарыш быстрый и шебутной, а в Романе обнаруживается квадратность плеч, солидная

      неспешность, с продуманностью каждого жеста, грудной голос, теперь уже полностью

      сгустившийся до баса. Откуда это в нём? Видать, пробивает что-то по естественной родове,

      которую никто из них не знает. Странно, что Огарыш, вырастивший его, вдруг чувствует перед

      сыном неловкость и лёгкую робость. Ему вдруг кажется, что Ромка-Роман