Холодные звезды (сборник). Сергей Лукьяненко

тобой, Никки?

      Я молчал.

      – Кстати, первый тест. – Старик заулыбался. – Как бы ты справился с этой ситуацией и приучил ребятишек к порядку?

      Изображение опять сменилось. Камера заглянула в санитарный блок, неодобрительно задержалась на скомканных и брошенных в угол носках…

      – В первую очередь я бы не подглядывал в чужие комнаты, – прошептал я.

      Наступила мертвая тишина.

      – Это не чужая комната, Никки! – отчеканил Наставник. – Это подопечные нашего интерната.

      – Они знают, что за ними наблюдают?

      – Разумеется! Разумеется, нет!

      Камера брезгливо заглянула в унитаз и поплыла прочь из санитарного блока.

      – Это гнусно, – сказал я. Оглянулся, ища в лицах друзей поддержки.

      Нет, не дождусь.

      – Что гнусно, Никки?! – возмущенно воскликнул Пер. Дряблое старческое лицо задрожало в немом возмущении. – Гнусно – не позволить малолетним сорванцам смыться из интерната на космодром? Гнусно – пресекать недостатки в самом начале? Гнусно – увидев, что дети болтают за полночь, включить инфралучи и дать им выспаться перед новым чудесным днем?

      Меня чуть наизнанку не вывернуло. Руки задрожали.

      Вот теперь я верю, что страдал импульсивностью…

      – Гнусно следить, – сказал я. – Гнусно следить и повелевать. Строить знания на обмане. Доброту – на доверии.

      – Ты не прав, Никки, – мрачно сказал из-за спины Ган.

      – Нельзя так, Ник! – примиряюще поддержал его Таг. – Извинись…

      Мне – извиняться?!

      Лишь Катти молчала…

      – Когда ты станешь Наставником, – прошептал Пер, – ты поймешь.

      – Я не буду шпионить!

      – Тогда ты не сможешь помочь детям.

      – Тогда я не буду Наставником!

      Старик затряс головой:

      – Опомнись, мальчик! Я ручался за тебя перед Советом!

      – Зря!

      – Ты же знал, что вся территория интерната наблюдается! Все это узнают, становясь взрослыми! Все понимают, что это нужно!

      – Я – не все!

      – Если бы Сени Аруано не проследила за девочками, одевающими кукол, и не помогла Катти осознать ее талант врача и художественную бездарность, Катти сейчас была бы никому не нужным, мучающимся собственным бессилием модельером! – рявкнул Наставник. Перевел дыхание. – Если бы я не читал твои юношеские стишки, ты вырос бы никчемным поэтом! Читал бы на площадях… – он наморщил лоб, – «Тысячи птиц летят на огонь, тысячи слепнут, тысячи бьются, тысячами погибают птицы, тысячи трупиков остаются…».

      – Раз это так бездарно, – очень спокойно спросил я, – почему вы помните их до сих пор?

      – Это мой долг – помнить все неудачи подопечных!

      – Я тоже помню, – неожиданно сказала Катти. – Как сейчас, помню, как ты читал, Никки… «И смотритель не может все это стерпеть, не может смотреть, как гибнут его любимцы. Да пропади оно пропадом! – он говорит. И гасит маяк. И маяк не горит. А в море корабль налетает на риф – корабль, плывущий из тропических стран, корабль, везущий тысячи птиц, тысячи птиц из тропических