Инкубатор. Книга II. Олег Готко

змеиным равнодушием, а не за то, чтобы какая тварь подколодная влюбилась в него без памяти. Он решил всенепременно добиться у гадов уважения. И не показного, а настоящего, непритворного, несмотря на хладную кровь пресмыкающихся, почитания. Нетрудно было, знамо дело, и оборотиться полозом, но сама сущность отшельника противилась такой откровенной двуличности. Он вполне искренне считал нечестным любое притворство и старался прибегать к нему только в крайних случаях… Ну и ещё изредка лицедействовал, общаясь с людишками подлого звания.

      Поначалу, ещё до того, как нашёл рукопись книжника, ставшую истинным откровением, Отес решил, что для признания гадами надо либо охладить кровь себе, либо разогреть их. Почитав же старые книги, понял, что, остудив свою, быстро потеряет интерес не только к тварям милым, но и к самой жизни. Распалив же змеиную, неминуемо получит изменение гадского норова, что чревато слишком тесным общением с ядовитыми клыками. Нет, конечно, знал он подходящие заговоры, но ведь как бывает: расслабишься, потеряешь бдительность, ослабнет правильное слово и – добро пожаловать под яблоню!..

      Там, у крыльца, под старым деревом, видом своим похожим на одеревеневшую ведьму, обитал привидением бывший хозяин терема посреди леса – книжник Гроф. Он хоть и умер своей смертью, но далеко не ушёл и в конце каждого лета, когда яблоки созревали, знаками просил потрясти ветви, подставляя под падающие фрукты призрачную голову. Знамения, кажется, какого-то ожидал.

      И однажды утром вроде как дождался.

      Так было подумал Отес, проснувшись от дикого неблагозвучия за окном. Судя по всему, там орал и метался, руша с треском всё вокруг, внезапно завидевший белый свет индрик-зверь. На леших отшельник даже не подумал – те давно сюда не забредали.

      Накинув на исподнее плащ змеиной кожи, Отес выскочил на улицу. И замер, открыв в изумлении рот. Причиной было не долгожданное знамение, а скорее падение с глаз пелены. Ведь если раньше он долго ломал голову, почему редкие бродячие витязи, едва завидев пасеку, шарахаются от неё, как от зачумлённого, то сейчас всё стало совершенно понятно.

      – Холера ясна! – только и смог выдавить из себя затворник, потрясённый зрелищем.

* * *

      – Отес? – пробормотал Ахайло распухшими губами, лёжа у замшелого колодезного сруба, где красовалась свежая щербина.

      – О! – удивился отшельник, отставляя пустое ведро в сторону, где уже валялся помятый шлём витязя. – Так ты, стало быть, не заплутал, а ко мне направлялся? А пчёл на кой ляд взбудоражил? Какого лешего ульи сломал, курятник порушил, колодец хотел сшибить?!

      Хорунжий промычал нечто невразумительное, но несогласное.

      – Ну, ладно, вставай! – Отес помог запухшему не на шутку дружиннику подняться и снять изодранный плащ и железную рубаху. – Да уж, не скажешь, что ты отделался лёгким испугом… Идём в дом, врачевать тебя надобно!

      Ахайло пошатнулся и снова забубнил неразборчиво, но затворник потащил его в терем и уложил на широкую лавку в светлице.