Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко. Иван Никитчук

могиле убитой.

      Эти скорбные истории должны были, по словам поэта, «заставить и немого говорить, и глухого слушать».

      Шевченко через много лет изобразил хозяина Качанивки в повести «Музыкант» под именем Арновского – жестокого крепостника-самодура, «гнусного сластолюбца»; он ввел у себя такие «улучшения по имению, от которых мужички запищали». Рассказчик в повести Шевченко «Музыкант» восклицает:

      – О, если бы я имел великое искусство писать! Я написал бы огромную книгу о гнусностях, совершающихся в селе Качанивке.

      На Украине Шевченко был желанным гостем – и в хатах крепостных, и в усадьбах помещиков-украинцев. Но как только Тарас переступил порог первого же помещичьего дома, он понял, что он крепостной, хотя и носит в кармане «вольную». Его принимали охотно, но временами давали почувствовать, что он – бывший холоп и ему не по плечу равняться со шляхтой и дворянством. Шевченко не мог смотреть в глаза казачкам, подававшим трубки, дворне, снимавшей шапки перед ним, знатным столичным человеком.

      Он был костью от кости этих холопов, он был поэтом бедняцкой Украины. Ненависть к помещикам, к панам, независимо от того, кто они были – украинцы, поляки или русские, – вошла с тех пор в его сердце и крепла с каждым годом.

      Никто лучше Тараса не знал, что такое гнет крепостничества. Теперь он мог убедиться: нет, ничто не переменилось к лучшему, и все прекраснодушные фразы о «любви к меньшему брату», с таким пафосом произносившиеся за бокалом шампанского, – только фразы!

      Великих слов запас немалый –

      И все тут. Вы кричите всем,

      Что бог вас создал не затем,

      Чтоб вы неправде поклонялись!..

      Дерете с братьев-гречкосеев

      Три шкуры…

      Побывал он и в селе Григоровке помещика Петра Скоропадского, потомка известного украинского гетмана. И здесь он увидел все тот же помещичий беспредел, унижение мужика-гречкосея. Увиденное ложится тяжелыми строками на бумагу:

      Я вовсе не сержусь на злого:

      Молва при нем, как страж, стоит.

      Сержусь на доброго такого,

      Что ту молву перехитрит.

      И вспомнить тошно мне бывает –

      Готический с часами дом,

      Дом над ободранным селом,

      И шапочку мужик снимает,

      Лишь флаг завидит. Значит, пан

      По саду с челядью гуляет.

      Гуляй, откормленный кабан!..

      Он чистокровный патриот…

      Он в свитке ходит меж панами,

      В шинке сидит он с мужиками

      И корчит вольнодумца здесь…

      Зачем его не заплюют?

      И не затопчут? Люди, люди!..

      И вот в этой-то среде очутился Шевченко сразу из мастерской Брюллова, из Академии художеств! Конечно, что же тут было неожиданного? Разве он не был знаком хотя бы со «свиньей в бархатных туфлях» – Энгельгардтом?

      И все-таки душа Шевченко, чуткая к чужому горю больше, чем к своему, испытывала такую боль, словно с нее вновь и вновь сдирали кожу.

      Один