Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко. Иван Никитчук

за селом и здесь выпили на прощание. Собралась довольно порядочная кучка народа; из-за какого-то пустяка началась, как это часто бывает, перебранка с шинкарем-евреем, и тот нанес одному из крестьян грубое оскорбление. Шевченко не вытерпел и закричал: «А ну-те, хлопцы, дайте поганому жиду хлосту!» Еврея моментально схватили и высекли. Полиция взялась за расследование и довела бы до сведения высшего начальства о «бунте», если бы Тарасовы братья, приняв на себя всю вину, не откупились.

      Тарас уехал, а Феодосия тяжело заболела. Поместили ее в Киев в психлечебницу, где она вскоре и умерла.

      Он уехал к Евгению Гребенке, жившему у себя в селе Марьяновке, недалеко от Пирятина.

      Гребенка на Украине, как и в Петербурге, имел обширнейшие знакомства. Он был своим человеком и у Лизогуба в Седневе, и у Закревского в Березовой Рудке, и у де Бальмана в Линовице, и у Маркевича в Туровке.

      Познакомиться с Шевченко чаяли тогда многие; многие просили Гребенку привезти в гости известного поэта. И вот в день Петра и Павла, 29 июня 1843 года, Гребенка уговорил Шевченко поехать с ним на традиционный ежегодный бал у владелицы села Мосевка, престарелой генеральской вдовы Татьяны Густавовны Волховской; она справляла в этот день одновременно именины сына, внука и покойного мужа.

      На эти именины съезжалось до двухсот человек гостей, которые размещались в многочисленных комнатах, и бал длился два-три дня кряду – и в гостиных, и в огромном двухсветном зале, и в обширном старинном парке.

      Вся атмосфера Мосевки очень отличалась от того, что видел Шевченко в Качанивке: здесь не было твердого и расчетливого хозяина, не слышно было ханжеских и лицемерных разговоров об «искусстве» и о «славе Украины».

      Здесь его встретили с распростертыми объятиями, как давно желанного гостя: Весть о приезде Шевченко мигом разлилась по всему дому… Все гости толпились у входа, и даже чопорные барыни, которые иначе не говорили, как по-французски, и те с любопытством ожидали появления поэта. Целый день он был предметом всеобщего внимания, за исключением двух-трех личностей, которые не признавали не только украинской, но и русской поэзии.

      Вчерашний крепостной, которому прежде любой и любая (за ничтожнейшими исключениями) из толпившихся вокруг него гостей с легким сердцем дали бы «зуботычину», явился теперь перед ними в образе поэта, так неожиданно и так сильно заговорившего на похороненном уже было языке; эта толпа бонвиванов, как бы назло собственной жизни, чувствовала что-то родное в поэзии бывшего крепостного. Шевченко представлял любопытную диковинку, на которую каждому хотелось взглянуть. Здесь повторилось то же, что было и в Петербурге, только, естественно, удивление и восторг принимали более откровенные и более резкие формы. Шевченко был тронут блистательным приемом. Ему по сердцу пришлись родной говор, родные песни, которые он услышал здесь. Но он слишком много пережил и слишком хорошо знал помещичий быт, чтобы принять тотчас же «блистательный прием» за чистую монету и чувствовать себя в кругу помещичьего общества «как дома».

      Здесь же произошло его знакомство с кружком «мочеморд». Упомянутый кружок был в своем роде знамением времени, знамением разложения помещичьего крепостного быта, а для Шевченко лично –