Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко. Иван Никитчук

труда, унижения. Так было с мамой, с милой сестрой Катей, ее подругами.

      Перед глазами высокие могилы, свидетели далекой старины, восстаний гайдамаков, крестьян за свободу. Только слепые кобзари поют о них угнетенным людям. Тараса охватывает какое-то незнакомое волнение.

      Задумчивый, отчужденный от всего, сидит он в своей комнате «под небесами» с полукруглым окном, с мольбертом и стареньким стулом-калекой. На столе разбросан его инструмент художника – кисти, краски, эскизы, этюды и много бумаг, исписанных мелким, неразборчивым почерком.

      Он знает, что надо рисовать, надо настойчиво работать над своей академической программой, но он не может себя удержать, он бросает начатый рисунок и хватает кусок бумаги, а когда под рукою нет чистого, он пишет на клочках, где случится, даже на обоях, то, что родилось неожиданно в его голове.

      Високії ті могили

      Чорніють, як гори,

      Та про волю нишком в полі

      З вітрами говорять.

      Ему хочется написать обо всем, что он вспоминает, о чем думает, переживает. За этим застает его Сошенко. В это время подошел к окну слепой загорелый нищий с поводырем. Сошенко взял со стола медную монету, чтобы подать.

      – Стой, что это ты ему даешь?

      – Вот, медяк…

      – Вот еще! Черт знает что!

      И в тот же миг взял со стола полимпериала и подал нищему. Слепой пощупал монету и, спросив что-то у своего поводыря, протянул руку в окно с полимпериалом.

      – Благодарю вас, господин, – сказал он, – но я этого не возьму, пусть ему всякая всячина. У старцев таких денег не бывает. Возьмите монету себе. А мне дайте кусок хлеба…

      – Вот видишь, что значит нищета! – сказал Тарас. – И денег боится больших, потому что их только панам можно иметь.

      Тарас дал нищему полрубля. Тот с благодарностью поклонился и ушел.

      – Вот послушай, Соха, – неожиданно восторженно воскликнул Тарас, – вот послушай, что я написал:

      Нащо мені чорні брови,

      Нащо карі очі,

      Нащо літа молодії

      Веселі, дівочі?

      – Да отвяжись ты со своими никчемными стихами, – пренебрежительно говорит Сошенко. – Почему ты настоящим делом не занимаешься? Как у тебя программа продвигается?

      Тарас чешет застенчиво затылок.

      – Соха, я задумал написать большую поэму – про девушку, которую обманул москаль, как ее из дому выгнали, как она с ребенком мыкалась…

      – А кто рисовать будет за тебя? – перебивает его Сошенко. – Брось, Тарас, эти глупости!

      Позже приятели упрекали Сошенко:

      – Не грешно ли было вам, Иван Максимович, преследовать Шевченко за поэзию? Вам следовало бы поощрять его занятия, а не браниться!

      – А кто ж его знал, – оправдывался обыкновенно Сошенко, – что из него получится такой великий поэт? И все-таки я стою на своем: если бы он кинул тогда свои вирши, так был бы еще более великим живописцем…

      Тарас окончательно разошелся с Сошенко благодаря одной