Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко. Иван Никитчук

деньги еще остались? – спросил хозяйственно Штернберг.

      И деньги, и еда были у них общими. Тарас вывернул карманы.

      – Черта с два! – вздохнул он. – На чай и сухари хватит.

      – Ну, прощаю на этот раз – будем пить чай с сухарями и твоими, Тарас, песнями.

      Все знали, что Тарас любит музыку, пение.

      Вот так весело отпраздновали покупку лампы.

      На шутку, на всякие выходки ребята были мастерами. Петровский, который жил во дворе Академии, как раз работал над картиной «Агарь в пустыне». Он уговорил позировать ему тихую скромную девушку – дочь сторожа, но нужны были крылья для ангела, который является к Агарь.

      – Надо купить гусака, – решил он. – Гусиное крыло будет моделью.

      Поскольку денег не было, то Петровский надел шинель и пошел на другой конец города к матери за рублем.

      Но друзья – в том числе и Тарас – решили, что это будет несправедливо: покупать гусака, когда все сидят без копейки. Рубль был незамедлительно конфискован, и на столе появился ужин.

      – Разбойники! – патетически поднял руки вверх Петровский. – Где я теперь возьму крылья ангела? Я в срок не сдам программу.

      – Подожди, – вдруг сообразил Тарас. – Сейчас будут тебе крылья ангела.

      Через несколько минут он возвратился, пряча под полой здоровенного гусака. Гусак бился огромными крыльями и вытягивал шею. Но шею бедолаге немедленно скрутили, а крылья отрезали.

      – Чем тебе не ангел! – смеялся Тарас, нацепив себе крылья на плечи.

      – Где ты его взял? – допытывались друзья.

      – А там, за садом Академии, пасутся.

      – Так то же коменданта!

      – Ну, бог с ним, поквитаемся.

      На другой день, получив деньги в журнале за иллюстрации, Тарас торжественно понес рубль за гусака коменданту и отдал с таким вежливым поклоном, что тот не успел и рассердиться. Да и зачем было сердиться, когда рубль – вполне хорошая цена – был в его руке.

      Академия, лекции, работа, товарищеские вечеринки, встречи со старшими друзьями – Брюлловым, Жуковским, Виельгорским, Григоровичем, Гребенкой, новые знакомые – это были счастливые, светлые годы жизни Тараса.

      Теперь он сам был на Олимпе, рядом с ними, своими друзьями. Нет! Для него это не был Олимп. На эту гору он поднялся с самого низа, путь был тяжелым, нетореный, и, взойдя на гору, он не забыл его. Наоборот, с горы он увидел намного больше, чем все его друзья, учителя, ибо кроме того чистого знания науки, искусства, литературы, что имели они и передавали ему, – вооруженный этим, он еще сильнее понял, еще ярче видел страшные контрасты жизни и не мог безразлично относиться к этому, ему мало было отображать это в линиях и красках. Его энергия, сила протеста искала другой выход. И не в живописи, а в поэтическом слове он чувствовал наибольшую свою силу.

      Где-то там, на Украине, его родные братья и сестры… Как давно он их не видел!..

      «Никита, родной брат!» – пишет вечером, оставшись один, Тарас письмо в далекую Кириловку.

      Как