Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко. Иван Никитчук

как будто заморыши – и мадонны и херувимы, а какие длинные, как неживые.

      Карл Павлович, довольный, подмигнул ученикам – ему нравилось, что Тарас смело критикует зарубежных мастеров.

      – Так это же просто коллекция идеального убожества, – продолжал Тарас. – Вы извините, Василий Андреевич, разве можно сегодня, в наше время, так рисовать, какие-то мученики и мученицы! Это же шаг назад, к средневековым Гольбейну, Дюреру! А посмотрите сюда, – он показал рукой на полотна и этюды Брюллова. – Это искусство, что живет и улыбается до всего живого!

      Жуковский не ожидал такого нападения.

      – О, вы все просто испорченные ученики Карла Павловича, – замахал он руками.

      – Которые, надеюсь, превзойдут своего учителя, – засмеялся Карл Павлович. – На Тараса я возлагаю большие надежды, у него есть что-то свое. Вот у меня в младшем классе начинает учиться один парень, Федотов, тоже интересный! Нет, Василий Андреевич, пусть они будут ближе к жизни, к земному.

      Тарас был ближе к жизни, чем его учителя.

      Разглядывая картину Тараса «Мальчик, который делится милостыней с собакой», зрители говорили: «Откуда в этом молодом художнике столько мудрости, столько глубокого понимания жизни?»

      Но ведь не все знали, какой трудный и тяжелый путь прошел этот парень с серыми живыми, жадными к знаниям глазами. Недаром Брюллов выделял его из всех своих учеников, и теперь чуть ли не больше Аполлона Мокрицкого Тарас был своим человеком в «портике» Великого Карла.

      Какие чудесные вечера проводили они там!

      – Ну-с, молодые люди, – обращался к ним Карл Павлович. – Извольте доложить, как провели сегодня день?

      – Необыкновенно, – отвечал увлеченно Мокрицкий. – Вдвоем с Тарасом мы ходили сегодня в Эрмитаж. Я никогда не имел такого удовольствия, как сегодня.

      – Это хорошо, – похвалил маэстро. – Художникам надо ходить в Эрмитаж чаще, чем на почту. Необходимо всматриваться, надо привыкать к вещам первоклассных мастеров.

      Молодые люди, подталкивая друг друга, садились довольные на краешек красного дивана, на который ложился в своей излюбленной позе маэстро. Они знали, что сейчас начнется интересная своеобразная лекция.

      – Я выше всех ставлю Веласкеса, Корреджио, Рубенса, Ван Дейка. Обратили ли вы внимание у Веласкеса на невероятную лепку, правду колорита, мягкость тела и характера выражения? Его мастерство владения кистью несравненно. Его свежесть и сочность живописи исчезает при медленной, несмелой, кропотливой работе. Люблю я Веласкеса.

      А Корреджио? Он чувствовал божественную гармонию в колорите и такую грацию движения и экспрессию, такую тонкость рисунка, что кажется, они написаны рукою ангела…

      Как любили ученики эти неожиданные характеристики! Карл Павлович увлекался и говорил далее:

      – Рубенс молодец, он не стремится нравиться и не старается обмануть зрителя правдоподобием, а просто доволен тем, что богатый, одевается пышно и красиво, потому что это ему к лицу.