Стороны света. Ирина Машинская

с ним словно бы в асбестовых перчатках, оберегая себя и читателя от ожогов.

      Другая причина «отказа от полета» – в том, что Оден определял как «слезы вещей, наша смертность, поражающая в самое сердце», и это более субъективная, что ли, причина. Когда читаешь Одена, и даже его поздние риторические стихи, все равно невозможно не расслышать голос любви из его раннего стихотворения «Когда я вышел вечером пройтись по Бристол-стрит…», голос, возвещающий, что любовь будет длится до тех пор, пока Китай не встретится с Африкой, река не перепрыгнет гору, а семга не запоет, – то есть бесконечно. На что следует мрачное замечание городских часов: «Время тебе неподвластно».

      И в ранней, и в поздней лирике Оден по сути вечный идеалист любви, знающий, что она смертна, как смертны все вещи в мире (его собственная любовь была невероятно трагична), что любовь – есть жесточайшая из экзистенциальных шуток. Джеймс Меррилл как-то сказал, что стихи Одена написаны на бумаге, сию секунду просохшей от слез. Как говорила опять же Эмили Дикинсон, «боль проходит и обретает спокойную форму».

              Первое сентября 1939 года

      В каком-нибудь шалмане

      вечернею порой

      на Пятьдесят Второй…

      Исчезли миражи.

      Что, умник, перед нами?

      Десятилетье лжи.

      И виснет над землёю —

      дневной, ночной ли час —

      смрад смерти. Как на плахе,

      сентябрьской ночи страхи

      изничтожают нас.

      Учёный, глядя в линзу,

      исследуй-ка людей

      от Лютеровых дней

      до наших – въевшись в лица,

      их исказило зло.

      Всмотрись – увидишь: в Линце

      оно собой вскормило

      бредового кумира.

      Куда нас занесло?

      Вспоённый злобой мира

      сам порождает зло.

      Что ж, Фукидид-изгнанник

      всё рассказал давно

      о равноправье, о

      гнилых речах тирана

      на форуме могил

      (молчанье – их удел),

      о варварских стараньях

      гнать просвещенье прочь.

      Европа, это ночь.

      В котомках наших скарб

      всё тот же: боль и скорбь.

      В нейтралитет небесный

      взлетевший небоскрёб

      слепою мощью славит

      всечеловечий лоб.

      Вой языков – в напрасной

      попытке оправдать

      себя. Но лишь стихает

      их вавилон, – в стекле

      зеркальном видят массы

      имперские гримасы

      в междоусобном зле.

      У повседневной стойки,

      где сгрудился народ,

      звучи, мотивчик бойкий,

      пусть высшие чины,

      взопрев, обставят крепость

      для прений как шалман,

      чтоб мы не знали, где мы,

      безрадостные дети,

      бредущие сквозь