За рекой, в тени деревьев. Эрнест Хемингуэй

сказал Джексон.

      – Конечно, причалили! А что нам еще делать? Ну-ка прыгайте, а я расплачусь с этим гонщиком. – Повернувшись к лодочнику, он спросил: – С меня ведь три с половиной тысячи, а?

      – Так точно, полковник.

      – Насчет списанного «Виллиса» я не забуду. Получайте и купите своей лошадке овса.

      Швейцар, который брал у Джексона чемоданы, засмеялся:

      – Нет такого ветеринара, который возьмется вылечить его лошадь.

      – Но она еще бегает! – сказал лодочник.

      – А вот призов на скачках уже не берет. Как поживаете, полковник?

      – Лучше не бывает. А как члены Ордена?

      – Все в порядке.

      – Хорошо, – сказал полковник. – Пойду повидаюсь с Гроссмейстером.

      – Он вас ждет.

      – Ждать мы его заставлять не можем. Джексон, пройдите в холл с этим джентльменом и попросите меня отметить. Позаботьтесь, чтобы сержанту дали комнату, – сказал он швейцару. – Мы только на одну ночь.

      – Вас спрашивал барон Альварито.

      – Я увижусь с ним у «Гарри».

      – Хорошо, господин полковник.

      – А где Гроссмейстер?

      – Сейчас я его разыщу.

      – Скажите, что я буду в баре.

      Глава седьмая

      Бар «Гритти» был сразу за холлом, хотя холл, подумал полковник, неподходящее слово для зала с таким благородством пропорций. Кажется, Джотто дал определение круга? Нет, это один математик. Из анекдотов о Джотто ему нравился вот какой: «Это так просто!» – сказал художник, начертив безукоризненный круг. Кто и где, черт побери, ему это рассказывал?

      – Добрый вечер, Тайный Советник, – сказал он бармену; тот был только кандидатом в члены Ордена, но полковнику не хотелось его обижать. – Чем могу служить?

      – Выпейте рюмочку, полковник.

      Полковник поглядел через окна и стеклянную дверь на Большой канал. Он увидел высокий черный столб, к которому причаливают гондолы, и отсвет вечернего зимнего солнца на беспокойной от ветра воде. На той стороне стоял старинный дворец, а по каналу двигалась деревянная баржа, черная и широкая, разводя тупым носом волну, хотя ветер был попутный.

      – Дайте мне сухого мартини, – сказал полковник. – Большую рюмку.

      Тут вошел Гроссмейстер. На нем был фрак, как и положено метрдотелю. Он был по-настоящему, по-человечески красив – изнутри: улыбка его шла от самого сердца или от того, что зовут душой человека, а потом весело и открыто выходила на поверхность, то есть освещала лицо.

      Лицо у него было лукавое, с длинным прямым носом, как у всех уроженцев этой части Венето, с добрыми, веселыми, правдивыми глазами и седыми волосами, приличествующими его возрасту – он был на два года старше полковника.

      Он подошел с сердечной улыбкой, хотя и с видом заговорщика – ведь у них было немало общих тайн, – и протянул свою руку, большую, сильную руку с длинными пальцами, холеную, как и подобало человеку в такой должности, а полковник протянул ему свою, дважды простреленную и чуть-чуть скрюченную. Так встретились два старожила