Не самое главное. Паоло Соррентино

случае она тоже оставила записку:

      “У меня депрессия. Вообще-то у меня всегда была депрессия, но до смерти мужа я об этом не догадывалась”.

      Роберто принимает решение. Он встает с постели. Идет в гостиную. Упершись руками в бока, замирает. Давно не стиранная пижама задубела.

      У Роберто слегка подергивается левый глаз. Он не вполне уверен в том, что делает, и нервничает.

      Даже если глубоко не дышать, можно почувствовать, что у него воняет изо рта. Четвертый день он не чистит зубы. Роберто стоит и размышляет, разглядывая ковер, который его отец любил и расхваливал, а мама молча терпела.

      Перед ним два пути: сосредоточиться на прошлом и на загадочной смерти отца. Или все забыть и вернуться к обычной жизни.

      Но Роберто из тех, кто, выбирая одну из двух возможностей, в конце концов не выберет ни ту, ни другую.

      Поэтому он так и стоит неподвижно в гостиной.

      Чувствуя себя чужим в этом мире.

      Только теперь ему вспомнились слова, которые он сказал Летиции и которые на самом деле придумал не он: их произнесла его мать однажды вечером, когда они сидели дома вдвоем – отец был на работе.

      Они сидели на кухне в подрагивавшем неоновом свете лампы и ели обыкновенную яичницу.

      Стояла такая тишина, будто все вокруг умерли.

      Ему было всего одиннадцать лет.

      И тут мама неожиданно сказала, бросив на него испепеляющий взгляд живых карих глаз:

      – Роберто, я, конечно, могла бы судить обо всем справедливо и беспристрастно, но я выбрала жизнь.

      Вот почему Роберто и сейчас, как в детстве, кажется, будто он слышит плач родственников умерших.

      Ада Бакко

      Ночью, лежа в постели, прежде чем уснуть, она всегда вспоминает поздний августовский день, когда нечаянно увидела из коридора, как отец сидит на кухне и плачет.

      Сдержанно, тихо, чуть присвистывая, – много лет спустя ей казалось, будто скулил маленький зверек.

      Ей было шестнадцать, когда занавес распахнулся и она увидела, какое оно, горе.

      Порой жизнь начинается с предвестия смерти.

      Лето, у которого не было будущего, умирало: растянутые старые трусы, валяющийся на столе черствый хлеб, прижатые к животу колени и печальное освещение на итальянских кухнях: свет не выключают даже днем.

      Кран открыт: вода протечет и станет холоднее.

      Убитые горем отцы жмутся по углам – невозможно на них смотреть.

      Для детей это словно удар ножом.

      Отцы не умеют плакать. Плакать красиво. Так бывает, когда делаешь что-то очень редко.

      Разве можно привыкнуть к тому, что человек, который должен тебя защищать, плачет.

      Становится свежо. Значит, скоро наступит осень, наступит будущее.

      Ада собиралась на свидание с женихом. Все как обычно: долгие вечера, когда стоишь часами, прижавшись к ограде, целуешься взасос, руки копаются под одеждой… взрывы смеха, обещания, которые невозможно сдержать, восторг, словно