Повести и рассказы. Андрей Платонов

проклиная пережитки идеализма, который Пухов знал благодаря чтению.

      Раз шли они с Зворычным после гудка с работы. Город потухал на медленной тьме, и дальние церковные колокола тихо причитали над погибающим миром.

      Пухов чувствовал свою телесную нечистоту, думал о тоске, живущей на его квартире, и шел, препинаясь тяжелыми ногами.

      Зворычный махнул рукой на дома и смачно сказал:

      – Общность! Теперь идешь по городу, как по своему двору.

      – Знаю, – не согласился Пухов, – твое – мое – богатство! Было у хозяина, а теперь ничье!

      – Чудак ты, – посмеялся Зворычный. – Общее – значит твое, но не хищнически, а благоразумно. Стоит дом – живи в нем и храни в целом, а не жги дверей по буржуазному самодурству. Революция, брат, забота!

      – Какая там забота, когда все общее, а по-моему – чужое! Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?

      – Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома и машины – кровью, можно сказать, лепим, – вот у нас-то и будет кровно бережливое отношение: мы знаем, чего это стоит! Но мы не скупимся над имуществом – другое сможем сделать. А буржуй весь трясся над своим хламом!

      – Шарик у тебя работает – вижу! – не похоже на себя заявил Пухов. – Не то ты жрать разучился! Помнишь, как ты лопал на снегоочистителе?

      – При чем тут жрать? – обиделся Зворычный. – Понятно, мозг любит плотную пищу, без нее тоже не задумаешься!

      Здесь они расстались и скрылись друг от друга. Подходя к своему дому, Пухов вспомнил, что жилище называется очагом.

      – Очаг, черт: ни бабы, ни костра!

VII

      На сладкой и влажной заре, когда Пухову тепла на койке не хватало, треснуло стекло в оконной раме. Гулко закатился над городом орудийный залп.

      В голове Пухова это беспокойство пошло сонным воспоминанием о южной новороссийской войне. Но он сейчас же разоблачил свою фантазию: ты же сон, дьявол! – и открыл глаза. Залп повторился так, что дом заерзал на почве.

      «Будет тебе бухтеть-то!» – не соглашался с действительностью Пухов и стал зажигать лампу для проверки законов природы. Лампа зажглась, но сейчас же потухла от третьего залпа – снаряд, наверно, разорвался на огороде.

      Пухов одевался.

      «Какой скот забрел с пушками по такой грязи?» – и не догадывался.

      На улице Пухову показалось дымно и жарко. Явственно и близко рубцевал воздух пулемет. Пухов любил его: похож на машину и требует охлаждения.

      В здание Губпродкома ударила картечь – и оттуда понесло гарью.

      «У них нет снарядов, раз по городу картечью бьют», – сообразил Пухов: он знал, что сюда нужна граната.

      Было безлюдно, тревожно и ничего не известно.

      Вдруг на монастырской колокольне тихо зазвонили. Пухов вздрогнул и остановился, чутко слушая этот звон с перерывами.

      Монастырь стоял на бугре и господствовал над городом и степями за речной долиной. В уличный просвет Пухов заметил раннее утро