Повести и рассказы. Андрей Платонов

и забыл, как делается это колесо. Но Пухов втайне подумывал, что нельзя жить зря и бестолково, как было раньше. Теперь наступила умственная жизнь, чтобы ничто ее не замусоривало. Теперь без вреда себе уцелеть трудно, зато человек стал нужен; а если сорвешься с общего такта – выпишут в издержки революции, как путевой балласт.

      Но, ворочаясь головой на подушке, Пухов чувствовал свое бушующее сердце и не знал, где этому сердцу место в уме.

      Сквозь зиму Пухов жил медленно, как лез в скважину. Работа в цехе отягощала его – не тяжестью, а унынием.

      Материалов не хватало, электрическая станция работала с перебоями – и были длинные мертвые простои.

      Нашел Пухов одного друга себе – Афанасия Перевощикова, бригадира из сборочного цеха, но тот женился, занялся брачным делом, и Пухов остался опять одним. Тогда он и понял, что женатый человек, то есть состоящий в браке, для друга и для общества – человек бракованный.

      – Афанас, ты теперь не цельный человек, а бракованный, – говорил Пухов с сожалением.

      – Э, Фома, и ты со щербиной: торец стоит и то не один, а рядышком с другим!

      Но Пухов уже привык к своей комнате, ему казалось, что стены и вещи тоскуют по нем, когда он на работе.

      Когда зима начала подогреваться, Пухов вспомнил про Шарикова: душевный парень – не то сделал он подводные лодки, не то нет?

      Два вечера Пухов писал ему письмо. Написал про все – про песчаный десант, разбивший белый бронепоезд с одного удара, про Коммунистический Собор, назло всему народу построенный летом на Базарной площади, про свою скуку вдали от морской жизни и про все другое. Написал он также, что подводные лодки в Царицыне делать не взялись – мастера забыли, с чего их начинать, и не было кровельного железа. Теперь же Пухов решил выехать в Баку, как только получит от Шарикова мандат по почте. В Баку много стоячих машин по нефтяному делу, которые должны двинуться, так как в России есть дизеля, а на море моторы… зря пропадающие без работы. Сверх того, морское занятие серьезней сухопутного, а морские десанты искуснее песчаных.

      У Пухова три раза стреляла рука, пока он карякал буквы: с самого новороссийского десанта ничего писаного не видал – отвык от чистописания.

      «До чего ж письмо – тонкое дело!» – думал Пухов на передышке и писал, что в мозг попадало.

      На конверте он обозначил:

      «Адресату морскому матросу Шарикову. В Баку – на каспийскую флотилию».

      Целую ночь отдыхал он от творчества, а утром пошел на почту сдавать письмо.

      – Брось в ящик! – сказал ему чиновник. – У тебя простое письмо!

      – Из ящиков писем не вынимают – я никогда не видел! Отправь из рук! – попросил Пухов.

      – Как так не вынимают? – обиделся чиновник. – Ты по улице ходишь не вовремя, вот и не видишь!

      Тогда Пухов просунул письмо в ящик и осмотрел его устройство.

      – Не вынают, дьяволы, – ржавь кругом!

      На политграмоту Пухов не ходил, хотя и подписал ячейкину бумажку.

      – Что ж ты не ходишь, товарищ? Приглашать тебя надо? –