Повести и рассказы. Андрей Платонов

было чего менять.

      – Здесь, отец, не променяешь – у рабочих скулья жевать разучились! А рабочих тут пропасть, – сообщил Пухов и стал подтягивать ремешок на животе, как бы увязывая себя за отсутствием багажа.

      Старый серый вокзал стоял таким же, как в детстве Пухова, когда он тянул его на кругосветное путешествие. Пахло углем, жженой нефтью и тем запахом таинственного и тревожного пространства, какой всегда бывает на вокзалах.

      Народ, обратившийся в нищих, лежал на асфальтовом перроне и с надеждой глядел на прибывший порожняк.

      В депо сопели дремавшие паровозы, а на путях беспокойно трепалась маневровая кукушка, собирая вагоны в стада для угона в неизвестные края.

      Пухов шел медленно по лазам вокзала и с давним детским любопытством и каким-то грустным удовольствием читал старые объявления-рекламы, еще довоенного выпуска:

Паровые молотилки «Мак-Кормик».

Локомобили Вольфа с пароперегревателем.

Колбасная Диц.

Волжское пароходство «Самолет».

Лодочные моторы Иохим и К°.

Велосипеды Пежо.

Безопасные дорожные бритвы Гейльман и С-я –

      и много еще хороших объявлений.

      Когда был Пухов мальчишкой, он нарочно приходил на вокзал читать объявления – и с завистью и тоской провожал поезда дальнего следования, но сам никуда не ездил. Тогда как-то чисто жилось ему, но позднее ничего не повторилось.

      Сойдя со ступенек вокзала на городскую улицу, Пухов набрал светлого воздуха в свое пустое голодное тело и исчез за угольным домом.

      Прибывший поезд оставил в Похаринске много людей. И каждый тронулся в чужое место – погибать и спасаться.

VI

      – Зворычный! Петя! – глухо позвал слесарь Иконников.

      – Что ты? – спросил Зворычный и остановился.

      – Можно – я доски возьму?

      – Какие доски?

      – Вон те – шесть шелевок, – тихо сказал Иконников.

      Дело было в колесном цехе похаринских железнодорожных мастерских. Погребенный под пылью и железной стружкой, цех молчал. Редкие бригады возились у токарных станков и гидравлических прессов, налаживая их точить колесные бандажи и надевать оси. Старая грязь и копоть висела на балках махрами, пахло сыростью и мазутом, разреженный свет осени мертво сиял на механизмах.

      Около мастерских росли купыри и лопухи, теперь одеревеневшие от старости. На всем пространстве двора лежали изувеченные неимоверной работой паровозы. Дикие горы железа, однако, не походили на природу, а говорили о погибшем техническом искусстве. Тонкая арматура, точные части ведущего механизма указывали на напряжение и энергию, трепетавшие когда-то в этих верных машинах. Эшелоны царской войны, железнодорожную гражданскую войну, степную скачку срочных продовольственных маршрутов – все видели и вынесли паровозы, а теперь залегли в смертном обмороке в деревенские травы, неуместные рядом с машиной.

      – А на что тебе доски? – спросил Зворычный Иконникова.

      – Гроб сделать – сын помер, – ответил Иконников.

      – Большой сын?

      – Семнадцать