При свете зарниц (сборник). Аяз Гилязов

ничего не говорят.

      Вдоль линии шла широкая полоса молодого березняка, обрамлённая кустами акации. Затем дорога вклинилась в высокую рожь. Глядя на ровные ряды посевов, на нежные, в белесой пыльце колосья, Мирвали принялся придирчиво выискивать недоделки и огрехи. Но не нашёл. Видно, работали люди, знающие цену земле. Только в одном месте машины, должно быть, чтоб разминуться, проехали по посевам, проложили по два чёрных следа, перемешав уже наливавшиеся колосья с бурой землёй. Увидев эти следы и до времени пожелтевшую рожь, Мирвали ядовито усмехнулся. Ага!..

      Оказалось, что и возчик принял это близко к сердцу.

      – Бывают ведь люди, абый! – сказал парень, прищёлкнув языком, и указал на загубленную рожь.

      Мирвали стал оправдывать шофёров:

      – Дорога узка! Вот и потоптали…

      Возчик, заложив руки за спину, зашагал рядом с Мирвали.

      – Нельзя же из-за того, что дорога узка, хлеба губить!.. Немало и широких мест. Увидел машину – подожди. Не на пожар едешь.

      – Случается, что ждать не с руки… Ни с чем не посчитаешься…

      С тех пор как въехали в поле, в ушах Мирвали стоял какой-то неумолчный звон. Он замедлял шаги, силясь разобрать, что это такое. Извёлся, пока понял, что звенит обступившая его тишина, – уши за трое суток привыкли к беспрестанному перестуку колёс, скрежету и гудкам. Вообще-то поле было не совсем безмолвным: в посевах и по обочине дороги верещали кузнечики, проносился по ржи ветерок. Но что значит такая малость, как стрекот кузнечиков, если человек трое суток жил в непрестанном грохоте идущего поезда!

      Дорога шла прямо-прямо. Поле было ровное-ровное. Вот эта прямизна и неоглядная равнина выводили Мирвали из себя, раздражали, тревожили. К тому же эта прямая ровная дорога похрустывала под ногами, будто корка пшеничного хлеба, только что вынутого из печи, рождая в затылке Мирвали ощущение ноющей боли. Должно быть, недавно прошёл дождь…

      Мирвали старался ни о чём не думать. Но впереди тянулась длинная прямая дорога, вокруг до самого горизонта раскинулось ровное поле, поэтому мысли, как их ни придерживай, разбегались в разные стороны, и Мирвали стало не под силу поспевать за ними. Когда же эти путаные думы и отрывистые впечатления замолкали, в душе Мирвали, как он ни упрямился, как он ни хотел отмахнуться, настойчиво всплывал всё тот же вопрос: «Куда это ты едешь, Мирвали? Куда ты надумал возвращаться?…»

      Шамсегаян вдруг очнулась, открыла глаза и увидела над собою высокое-высокое синее небо. Долго вглядывалась, не понимая, откуда оно взялось. Куда её везут? Кто он, этот большеглазый парень, жалостливо уставившийся на неё?…

      Она опёрлась на локти, приподнявшись, осмотрелась. И увидела Мирвали. Шевельнула губами. Возчик подошёл к Мирвали.

      – Кажется, пить просит…

      Но не пить просила она. Мирвали хорошо понял, что сказала Шамсегаян, чуть шевельнув губами. Понял, в ярости сжал кулаки и крепко выругался про себя.

      – Что она сказала?

      – Не слышал разве?

      – Слышал, да не совсем разобрал.

      – Она… спрашивает, далеко ли