Город. Сборник рассказов и повестей. Клиффорд Саймак

живопись, не похожая ни на что известное. И все это анонимно или подписано псевдонимами.

      Вебстер усмехнулся:

      – И конечно, тайна не дает покоя Всемирному комитету.

      – Дело даже не в этом, – говорил Грант. – Комитет волнуют не столько литература и искусство, сколько другие, менее очевидные вещи. Само собой, если где-то подспудно возникает ренессанс, он должен прежде всего выразиться в новых формах искусства и литературы. Но ведь этим ренессанс не исчерпывается…

      Вебстер сел еще глубже в кресле и подпер подбородок ладонями.

      – Кажется, я понимаю, куда вы клоните, – произнес он.

      Они долго сидели молча, только огонь потрескивал да осенний ветер о чем-то хмуро шептался с деревьями за окном.

      – И ведь была возможность, – заговорил Вебстер, словно размышляя вслух, – возможность открыть дорогу новым взглядам, расчистить мусор, который накопился за четыре тысячи лет в сознании людей. Но один человек все смазал.

      Грант поежился, тут же спохватился – не заметил ли Вебстер его реакции? – и замер.

      – Этот человек, – продолжал Вебстер, – был мой дед…

      Грант почувствовал, что надо что-то сказать, дальше молчать просто нельзя.

      – Но Джуэйн мог и ошибиться, – произнес он. – Может быть, на самом деле никакой новой философии вовсе и не было.

      – Как же, мы хватаемся за эту мысль как за соломинку. Да только вряд ли это так. Джуэйн был великий философ, пожалуй величайший из всех философов Марса. Если бы он тогда выжил, он создал бы новое учение, я в этом не сомневаюсь. Но он не выжил. Не выжил, потому что мой дед не смог вылететь на Марс.

      – Ваш дед не виноват, – сказал Грант. – Он хотел, он пытался лететь. Но человек бессилен против агорафобии.

      Вебстер взмахом руки отмел его слова:

      – Что было, то было. Тут уж ничего не воротишь, и мы вынуждены из этого исходить. И так как мой род, мой дед…

      У Гранта округлились глаза, его вдруг осенило:

      – Псы! Вот почему вы…

      – Вот именно, псы, – подтвердил Вебстер.

      Издалека, с реки, вторя плачу ветра в листве, донесся жалобный звук.

      – Енот, – заметил Вебстер. – Сейчас псы начнут рваться на волю.

      Звук повторился вроде бы ближе, а может быть, это только показалось. Вебстер выпрямился в кресле, потом наклонился вперед, глядя на огонь в камине.

      – И в самом деле, почему бы не попробовать? – рассуждал он. – У пса есть индивидуальность. Это сразу чувствуется, какого ни возьми. Что ни пес – свой нрав, свой темперамент. И все умные, пусть в разной степени. А больше ничего и не требуется: толика разума и осмысливающая себя индивидуальность. Все дело в том, что природа с самого начала поставила их в невыгодные условия, создала им две помехи: они не могли говорить и не могли ходить прямо, а значит, не было возможности развиться рукам. Если бы отнять у нас речь и руки и отдать им, мы могли стать псами, а псы – людьми.

      – Для меня это совсем ново, я как-то никогда не представлял себе ваших псов мыслящими созданиями, –