Не стреляйте в белых лебедей (сборник). Борис Васильев

первым же ледоходом свалило, – пояснил шкипер. – А береза все держится: корни глубокие.

      – Береза – русское дерево, – улыбнулся Вася.

      – Вот это ты верно сказал, Василий, верно, – подхватил Михалыч. – Я в Германии воевал, город Штеттин. Ранило меня там, осколком ранило. В госпиталь там поместили, так уж я насмотрелся. Не та береза, нет, не та! Духу нету, совсем духу нету, поверишь ли? Весна была, цветень самая, а – не пахли. Ничем не пахли.

      – В Сибири тоже не пахнут, – сказал Сергей. – Может, порода такая.

      – А почему она белая? – спросил Вася. – Смысл ведь какой-то должен быть, правда? У всех кора темная, а у нее – белая. Как тело. Зачем?

      – Для красоты, – убежденно сказал шкипер. – Природа все для красоты делает, сама себя украшает. Смысл у нее в красоте.

      – Ну? – усомнился Вася. – Это ты, Григорьич, того…

      – Нет, брат, точно говорю. Возьми ты дерево любое, травинку, былиночку какую: красота! Ведь красота же, ведь человек сроду ничего лучше не придумал и не придумает.

      – Чепуха, – сказал Сергей. – Целесообразность – вот что в природе главное. Целесообразность! Для пользы жизни.

      – Целесообразность? – переспросил шкипер. – Ну, а зачем лисе хвост? Для какой такой целесообразности?

      – Может, следы заметать? – засмеялся Михалыч.

      – А рога сохатому? – не слушая, продолжал шкипер. – Ведь как мучается с ними, как бедует! А птичкам тогда как же с целесообразностью-то твоей?.. По целесообразности им всем серенькими быть полагается, а они – радостные!..

      – Или – бабочки, – вставил Иван. – Прямо как цветы полевые.

      – Нет, парень, природа-то помудрее нас с тобой будет. Куда помудрее! Это мы, люди то есть, еле-еле до целесообразности доперли и обрадовались: вот он, закон! И хотим, чтобы все в мире по этому закону строилось. А есть законы повыше этой самой целесообразности, повыше пользы. Просто понять мы их не можем, только и всего. Клади направо, Трофимыч: вон там, к обрывчику, и пристанем.

      У обрыва они зачалили катер за корявый березовый пень и по сходням сошли на берег.

      Шли по травянистому болоту, узко сдавленному черным непролазным осинником. Холодная сырость вызывала озноб, липла к телу, затрудняла дыхание. Почва мягко чавкала под ногами, и вода подступала к голенищам кирзовых сапог.

      Сонные болотные комары, потревоженные шагами, тучами поднимались с земли. Еще не согретые солнцем, вяло оседали на одежде, заползали в швы. Женщины наглухо завернулись в платки, оставив только узкие щелки для глаз.

      – Чуешь, как пахнет? – спросил вдруг Иван.

      Влажный застоявшийся воздух был пропитан густым, приторно-тяжелым запахом.

      – Багульник, – пояснил Иван. – Дурман тайги.

      – Моль его не выносит, – сказал шкипер. – Моль, клоп – вся нечисть домашняя. Старуха моя пучки по всем углам держит, и на барже у нас – как в больнице.

      Они все шли и шли, и болоту не видно было конца. Так же грузно оседала под ногами почва, так же хлюпала вода и чуть слышно позванивала жесткая осока. Шкипер убирал с дороги сухие ломкие сучья осин.

      Так протопали они